Страница 9 из 13
Настолько, что в высшей школе я боялась стать нимфоманкой. Я могла думать только о том, как мы с приятелем снова займемся любовью. Я всегда старалась организовать все так, чтобы у нас было какое-нибудь место, куда мы могли бы пойти и остаться там одни. Говорят, что именно парни всегда больше хотят заняться любовью. Думаю, я хотела этого гораздо больше, чем он. По крайней мере я шла ради этого на гораздо большие жертвы. Труди было шестнадцать лет, когда она и ее одноклассник впервые «прошли урок до конца», по ее выражению. Он был футболистом, очень серьезно относившимся к своим тренировкам.
Видимо, он считал, что слишком частый секс с Труди может ослабить его доблесть на игровом поле. Когда он отказывался под предлогом того, что не может оставаться с ней допоздна перед матчем, она наносила ответный удар: устраивалась сиделкой на дневную работу, во время которой она могла совращать его на кушетке в гостиной, пока младенец спал в детской. Однако несмотря на самые изощренные попытки Труди преобразовать страсть друга к спорту в страсть к ее телу, она в конце концов потерпела неудачу, и молодой человек благодаря своим футбольным талантам был переведен в другой колледж. После периода ночных слез и самобичевания (в том числе и за то, что она не смогла убедить его отказаться от спортивных амбиций) Труди была готова попробовать еще раз.
Наступило лето, отделявшее колледж от высшей школы. Труди по-прежнему жила дома, но этот дом трещал по швам. После нескольких лет непрерывных угроз ее мать наконец начала бракоразводный процесс, наняв адвоката, известного своей готовностью бороться грязными методами. В отношениях ее родителей бушевал шторм, в котором «трудоголизм» ее отца сталкивался с пылкими, иногда яростными и саморазрушительными попытками ее матери заставить его проводить больше времени с собой и двумя дочерьми: Труди и ее старшей сестрой Бет. Отец так редко бывал дома и задерживался так ненадолго, что жена язвительно называла его короткие визиты «кошачьими концертами».
— Так оно и было на самом деле, — сказала Труди. — Его приходы всегда оборачивались ужасными продолжительными ссорами. Мать кричала и обвиняла его в том, что он не любит нас, а отец упирал на то, что ему приходится тяжело работать ради нашего блага. Когда он бывал дома, это всегда заканчивалось тем, что они начинали кричать друг на друга. Обычно он уходил, хлопнув дверью и сказав напоследок: «Неудивительно, что мне не хочется приходить домой!» Но иногда, если мать сильно плакала, или в очередной раз пугала его разводом, или принимала много таблеток и ложилась в клинику, он на какое-то время менялся: приходил домой пораньше и занимался нами. Мать начинала готовить разные замечательные лакомства — полагаю, чтобы вознаградить его за воссоединение с семьей, — Труди нахмурилась. — Через три-четыре дня он снова задерживался допоздна, и тогда дома звонил телефон. «Да, понятно. В самом деле?» — спрашивала мать ледяным тоном. Вскоре она начинала выкрикивать оскорбления, а затем бросала трубку. Мы с Бет были рядом, принаряженные и хорошенькие, поскольку ожидалось, что папочка придет домой к обеду. Мы сервировали стол особенно красиво, ставили, свечи и цветы; мать всегда приказывала нам делать это, когда ждала отца домой пораньше. И вот она бежала на кухню, бушевала там, гремела кастрюлями и осыпала дорогого папочку ужасной бранью. Потом она остывала, снова надевала ледяную улыбку, выходила в гостиную и объявляла, что нам придется обедать одним. Это было даже хуже, чем ее крики. Она раскладывала еду по тарелкам и садилась, не глядя на нас. Мы с Бет страшно нервничали в этой тишине, не осмеливались разговаривать и не осмеливались отказываться от еды. Мы пытались как-то поправить положение, но на самом деле мы ничего не могли сделать для матери. После таких обедов мне обычно становилось плохо посреди ночи, начиналась ужасная тошнота и рвота, — Труди со стоическим видом покачала головой. — Это определенно не способствовало нормальному пищеварению.
— А также усвоению нормальных отношений в семье, — добавила я, ибо именно в такой атмосфере Труди научилась тому немногому, что она знала об отношениях с любимыми людьми. — Что вы чувствовали, пока это продолжалось? — спросила я. Труди ненадолго задумалась и кивнула перед тем, как ответить, подчеркивая правильность своих мыслей.
В разгаре ссор я пугалась, но большую часть времени чувствовала себя одинокой. Никто не смотрел в мою сторону и не интересовался моими чувствами или поступками. Моя сестра была такой застенчивой, что мы почти не разговаривали с ней. Когда она не брала уроки музыки, то пряталась в своей комнате. Думаю, она играла на флейте в основном для того, чтобы не слышать ссор и иметь предлог не попадаться никому на глаза. Я тоже научилась быть пай-девочкой. Я вела себя тихо, делая вид, что ничего не замечаю, когда родители ссорятся, и держала свои мысли при себе. Я старалась хорошо учиться в школе. Иногда мне казалось, что это единственный предмет, заставлявший отца замечать мое существование. «Посмотрим-ка твои отметки», — говорил он, и мы некоторое время разговаривали об учебе. Он восхищался любыми достижениями, поэтому я старалась хорошо учиться ради него.
Труди потерла ладонью лоб и задумчиво продолжала:
— Есть и другое чувство: печаль. Думаю, мне всегда было грустно, но я никому не говорила об этом. Если бы кто-то спросил: «Что ты чувствуешь?», то я бы ответила, что чувствую себя прекрасно. Если бы я могла сказать, что мне грустно, то все равно не смогла бы объяснить, почему. Как я оправдала бы это чувство? Я ни в чем не терпела нужды, у меня было все необходимое. Я хочу сказать, что мы никогда не пропускали время еды, всегда получали одежду и прочее.
Труди все еще не могла полностью признать глубину своей эмоциональной изоляции в семье. Она страдала от недостатка нежности и внимания со стороны отца, который был практически недоступен, и со стороны матери, всецело поглощенной своим недовольством и ссорами с отцом. Из-за этого Труди и ее сестра испытывали эмоциональное истощение. В идеале по мере взросления Труди могла бы делиться с родителями своими мыслями и чувствами, получая взамен их любовь и внимание. Но ее родители оказались не способны принять такой дар от своей дочери: они были слишком заняты борьбой характеров. Поэтому, повзрослев, она преподнесла себя и свой дар любви (в обличье секса) другим людям. Но она предлагала себя таким же недоступным или не способным любить мужчинам. В конце концов, что еще она умела делать? Все остальное казалось ей «неправильным» и не соответствовало тому отсутствию любви и внимания, к которому она уже привыкла.
Тем временем конфликт между ее родителями разгорался на новой арене — в зале суда. Под эту артиллерийскую перестрелку старшая сестра Труди сбежала со своим учителем музыки. Ее родители редко прекращали боевые действия на достаточный срок, чтобы хотя бы отметить тот факт, что их старшая дочь покинула, дом с человеком вдвое старше ее, который едва может обеспечить самого себя. Труди тоже искала любви, беспорядочно встречаясь с мужчинами и ложась в постель почти с каждым из них. Сердцем она верила, что семейные проблемы возникли по вине ее матери, что мать оттолкнула отца своими придирками и угрозами, Труди поклялась, что она никогда не будет такой сердитой и требовательной, как ее мать. Вместо этого она завоюет своего мужчину любовью, пониманием и прелестью своего тела. Однажды она уже попыталась сделать это с футболистом, но ее подход не сработал. Она пришла к выводу, что дело не в ошибочном подходе или плохом выборе, а в недостаточном усердии с ее стороны. Поэтому она продолжала стараться, продолжала давать, однако никто из молодых мужчин, с которыми она встречалась, не оставался с ней надолго.
Начался осенний семестр, и вскоре Труди познакомилась с Джимом. Это произошло на одном из занятий в местном колледже. Джим был полисменом, изучающим теорию уголовного права для того, чтобы получить возможность подать на повышение. Ему было тридцать лет, у него была беременная жена и двое детей. Как-то днем за чашкой кофе он рассказал Труди о том, как молод он был, когда женился, и как мало радости он сейчас испытывает от семейной жизни. Он по-отечески предостерег ее от раннего замужества и связанной с ним ответственности. Труди чувствовала себя польщенной тем, что он счел возможным доверить ей такой личный вопрос, как свое разочарование в семейной жизни. Джим казался добрым и уязвимым, одиноким и непонятым. Он сказал ей, что для него очень много значила беседа с ней — в сущности, он ни с кем так не разговаривал раньше, — и попросил ее о новой встрече. Труди быстро согласилась. Хотя во время их первой встречи разговор вышел немного однобоким (в основном говорил Джим), это было все же лучше того общения, которое она имела в семье.