Горячее сердце

Может, дать ему еще пару минут? А я пока запишу первый вопрос. «Вам предъявляется «Устав легионера» в обложке светло-желтого цвета на 8 листах, отпечатанный на пишущей машинке под копирку черного цвета, с пометками от руки, сделанными шариковой ручкой с пастой синего и красного…»

— Что это вы всё пишете?!

Я даже вздрогнул. (Не видел меня в этот момент Сан Саныч!) Белесов, поджав ноги под стул, крепко вцепился в сиденье обеими руками. Он и боялся, и хорохорился, лицо его затяжелело, он стал совсем не похож на фотографию из разложенного передо мной «Дела».

— Прошу подождать, — спокойно сказал я, и он сник, убавил гонора.

Я дописал вопрос: «…синего и красного цветов. Знаком ли Вам этот документ, знаете ли Вы его содержание?» Зачитал вслух. Он кивнул.

— Словами, пожалуйста.

— Да… — выдавил он.

Я набрался терпения.

— Полным текстом, пожалуйста, как вас в школе учили.

Ответив как положено, он пробурчал:

— Я что, попугай? Зачем повторять-то…

Я терпеливо объяснил ему, что протоколы допросов будут фигурировать на суде, там спрос с них очень строгий, поэтому отвечать придется в развернутом виде.

— А что, нельзя без суда?

Я буквально опешил. Неужели он такой наивный? Вроде нет — в глазах твердость, он что-то замышлял.

— Вы разве не знаете… — я осторожно подбирал правильный тон.

— Знаю… Только я думал… — он длинно вздохнул, — отсюда сразу в тюрьму…

Вот оно что! Пакостил исподтишка, а теперь надеется так же, скрытно от людей, получить наказание? Боится на суде в глаза честным людям посмотреть? Приуныл, повесил голову… А руки-то как безвольно брошены на колени! Да будь же ты мужчиной, черт возьми!

Я не выдержал и выпалил ему все это вслух, разве что без «черта». Он резко выпрямился, сгруппировался. Вот такой, собранный, он мне и нужен. Темп допроса задаю я.

12

Несколько дней он пробовал применять разную тактику поведения. То высокомерно отказывался отвечать, то жалобно канючил… Я старался выдержать ровный тон, не вспылить, как при первой встрече. Он успокоился, посерьезнел. Постепенно наладился ход наших бесед.

Да, я нередко отодвигал протокол допроса на край стола. Мне хотелось понять характер, суть этого человека. Что побудило его выступить против родной страны? Как он жил до этого? Где накапливал яд?

В семье кроме него еще трое детей. Домохозяйке-матери было не до старшего сына. Отец — рядовой инженер — норовил возвращаться с работы попозже, когда горластые малыши были уложены в кровати и шумный дом затихал… Нет, Виктор не попал в дурную компанию, у него вообще компании не было. Болезненно нервный, он часто срывался то в слезы, то в крик — сверстники его сторонились. Учился средне. Как все, вступил в комсомол. Поручений не просил и не имел. В армии не заслужил и ефрейторской лычки. Однако, вернувшись домой, начал покрикивать на мать, на отца: два года им покомандовали, теперь пришло его время. На фабрике не встал на комсомольский учет. Но на собраниях появлялся, бросал ехидные реплики и отказывался выступать. Зато махал руками в раздевалке, обвиняя администрацию во всех смертных грехах. И вдруг притих. Это Сверчевский подобрал крикуна и прежде всего предупредил о «конспирации». Во всем виноват существующий строй, убеждал Сверчевский, надо его устранить. Как? Есть подпольная организация…

Вот такую схему я набросал после того, как несколько раз «прокатал» биографию Белесова. Все это, конечно, упрощенно, схема остается схемой, но одну закономерность я уловил: идейным воспитанием Белесова никто не занимался. Даже когда он год проучился в институте, заочно, на экзаменах с него спрашивали в полной мере только «профильные», технологические дисциплины. Я вспомнил, как Ленин в одной из своих работ предупреждал, что в идеологической борьбе нет и не может быть нейтральной полосы: если мы где-то, в чем-то отступили хоть на шаг — это место тотчас же займет противник. Ясно при этом, что Белесов не безвольно пал невинной жертвой измышлений Сверчевского. Почва в его сознании была подготовлена, поле пустовало и ждало посева.

На одном из допросов я попытался выяснить, как он представлял себе «новый строй» (в их терминологии — «Авантордо», передовой строй), который «интеллектуалы» собирались установить после «победы вооруженного восстания».

Он опустил голову, молчал.

— Ладно. Восстание — какое ни есть, а все-таки только средство. Какова же цель? Что вы стали бы делать после своего «восстания»? Предположим, объявили в поселке, что с сегодняшнего дня вы — местная власть. Что дальше? Что вам надо?

Белесов пожал плечами: не знаю.

— Вы же студент… — (Он слабо кивнул). — Нет, я знаю, что вас еще осенью отчислили за «хвосты»… — (Он отвернулся). — Хотя заочников обычно жалеют, но уж очень много за вами осталось задолжностей. В том числе по общественным наукам. Как же так: вы составляете программу коренного переустройства общества, а сами даже не знаете его основных законов!

— Я не составлял, — буркнул он. — Это Вяча…

— Значит, сами вы не понимали, чего хотите? Тогда чего хотел Сверчевский?

Кажется, Белесов обрадовался возможности перенести огонь критики на другого. Он тут же выпрямился, усмехнулся.

— Вяча хотел показать, что он самый умный. Когда мы собирались у него на чердаке, он только «якал» да мудреные слова произносил. Сам-то их небось не понимал, а туда-а же!..

— Кстати, почему на чердаке? Он что, в дом вас не пускал?

— В дом! Там у него мамаша, а у мамаши полированные шкафы. Попробуй дотронься — живьем съест! Она и мужика своего выжила — тот все в гараже спасается. О, у него там житуха! Бар в углу — полно водки и вина. А Вяча на папашу говорит: «Плебей». Потому что тот коньяк не покупает, глушит одну водку. Вяча у деда чердак занял, дед ему все разрешал. И не работать тоже. Кормил его, — Он захлебнулся скороговоркой. Я налил ему воды. — …Вот чего Вяча не хотел, так это воровать. Боялся. Когда, Женька приехал, Дуденец, похвастался: машинку пишущую из школы украли, потом письменный стол из школьного сарая. Наташка дуденцовская у подруги на работе паспорт свистнула. Женька предлагал: давайте мы и для вас машинку экспроприируем, а Вяча отказывался. Но они все равно еще одну машинку где-то украли и прислали ее нам, Леха Кислов привез, но Вяча велел закопать и не трогать. — Он помолчал. Я не торопил его. — …А Леха хотел пистолет. Раз я, говорит, тайный курьер, мне пистолет положен. Нашел одного парня, у того от отца именной ТТ остался, с войны, уговаривал пистолет ему продать, грозил, что бить будет. А парень ТТ сдал в милицию, а потом Леху вызвали в отделение. Что-то он там наврал, а когда доложил Вяче, Вяча очень испугался. Сказал, теперь мы попадем на подозрение у КГБ, Послал меня на почту. Я дал телеграмму на адрес Кореньевой с шифрованным сигналом тревоги. Там должны были быть слова: «Привет от Тамары». Я растерялся и только эти слова и написал. Вяча узнал, еще больше перепугался. Хотел на почту бежать, забрать телеграмму, но передумал, говорит: там уже дожидаются…

Вот почему Дуденец встретил наших в Железогорске так, будто давно ожидал…

А о старшем родственнике «вождя легионеров» я уже слышал, узнал, что дед Вячеслава по матери — поляк. («Между прочим, — цедил сквозь зубы Сверчевский, — по-настоящему меня надо Венчеславом звать. Мы — шляхетского рода, не быдло…»)

Дед Вячеслава, националист, мелкий помещик, отселенный с Западной Украины перед самой войной, воспитал внука по-своему. Родители не обращали на Вячу внимания. И у отца, и у матери была своя жизнь. Вячеслав после армии не работал. «Чистых» мест не предлагали — образования не хватает, а на физический труд он идти не хотел. Отцу не понравилось, что сын не приносит денег в дом. Разругались. Вяча ушел жить к деду. Поставил на чердаке стол и изливал на бумагу бессильную злобу, неудавшиеся претензии на «господскую» роль. Дед учил его не раскрывать свои мысли до поры, до времени, притаиться и ждать, ждать, ждать… Как дождались (увы, ненадолго) они, старшие, в сорок первом… Но младшему не терпелось. И он, замесив в голове безумную кашу из дедовского ядовитого бурчания, хриплых западных «радиоголосов», решил своими руками вернуть тот, сорок первый…