Совершеннолетние дети

— Да в том-то и несчастье, что дядя у меня еще старых взглядов… Говорит, что если человек готов к экзаменам, то сдаст и без взятки.

— Меня удивляет ваш дядя…

— Правда? Я говорю ему то же самое, а он мне не верит… Цыганюк смеется, что я много занимаюсь. А я думаю, что если… если буду знать все на «отлично», то, может быть, с первого раза сдам экзамены…

У Дарки чешется язычок спросить: «Ну, а что, если ты не сдашь с первого раза? Думаешь, мир перевернется от этого?»

Но, понятно, она не хочет обидеть малознакомого человека. Ее маленькое чуткое сердце и без того полно печали. Грустно, что судьба человека (впрочем, может быть, не судьба, а только карьера, что для этого мальчишки, очевидно, одно и то же) зависит от капризов какого-то безграмотного богача. Невесело и то, что товарищи смеются над юношей, а для него «аттестат с первого раза» (как он, в самом деле, наивен: кто же теперь сдает на аттестат с первого раза? Неужели он не понимает, что в наше время, наоборот, даже как-то непристойно, даже стыдно сразу получить аттестат?) — это самое главное. Неприятно и то, что этот юноша, ученик седьмого класса, не умеет сказать девушке ни одного любезного слова. Эх!

— Теперь я пойду одна! Я найду… Послушайте: сейчас налево, а потом прямо… прямо… по Гауптштрассе до самого рынка… — не так ли?

Ивонко не понимает Дарку. Его красивые голубые глаза смотрят удивленно.

— Но я должен проводить вас до дома…

— Нет, я пойду одна. Говорю вам — налево, а потом прямо… прямо. Я не заблужусь.

— Но ведь вы сами хотели, чтобы я вас…

— А теперь я хочу идти одна! — заявила Дарка уже совсем решительно.

— Ничего не понимаю… то сами хотите, чтобы я вас проводил, то вдруг…

Он обижен. Дарке делается смешно, что этот мальчик ни о чем не догадывается. Ну не забавно ли: этот длиннорукий простак Ивонко, не умеющий произнести ни одного приятного слова, мог вообразить, будто Дарка выбрала его потому, что он ей понравился! Вот умора! Нет, просто можно умереть со смеху!

— До свидания!

— До свидания… — Он как будто хочет еще что-то сказать. Может быть, попросить у нее разрешения еще раз встретиться? Может быть, спросить о чем-то? А может, Дарке только так показалось?

Она идет вперед и с радостью замечает, что весь уличный хоровод незнакомых людей, здания, окна, кафе, трамваи, винные погребки, попугаи с шарманкой, подвыпившие мужчины, улыбающиеся каждой встречной девушке, нарядные няни с колясочками — все это намного интереснее, намного привлекательнее, когда нет провожатого.

Господская улица сбрасывает с себя ленивую послеполуденную дрему. Элегантный, надушенный, подкрашенный и разодетый «высший свет» высыпает на свою улицу.

«Странно, — думает Дарка, — улица эта не отгорожена от других, но как же так получается, что только богачи прохаживаются по ней из конца в конец, словно павлины в клетке, а из простых людей никому не хочется побывать здесь?»

Кажется, в это время дня перед каждым зеркалом прихорашивается какая-нибудь красивая женщина. Солнце зажигает последние красные отблески на витринах и окнах домов — знак, что на землю вот-вот спустится вечер.

Дома Дарку встречают уже сумерки и противный могильный запах, которым пахнут жилые комнаты, если закрыть в них окна и выгнать людей.

Дарка опускается на оттоманку и представляет себе, что лежит на дне маленькой лодочки, а под ней и вокруг нее играют теплые, белые, шумные волны. Это странно — ведь в море вода холодная и зелено-синяя, а эти волны белые и теплые-теплые, как парное молоко. Дарке хочется, чтобы они были такими, и воображение делает их такими. Волны бегут одна за другой, заглядывают в глаза, наскакивают друг на друга, перекатываются, поднимаются и бегут дальше.

Эту милую игру нарушает стук в дверь и вслед за ним высокий, взволнованный голос Даркиной хозяйки:

— Ну что вы наделали, Даруся! Разве так можно? Мне казалось, что вы куда-то вышли и вот-вот вернетесь, и вдруг Лида говорит мне, что вы обиделись! На что? Почему вы так внезапно убежали?.. Так… я даже не знаю, как это назвать…

Дарка рада бы промолчать, но надо ответить, раз хозяйка спрашивает.

— Я не выношу, когда надо мной смеются…

Хозяйка только руками разводит.

— Что вы, деточка! Кто над вами смеялся? Вы слишком чувствительны, Даруся, вас, видно, очень изнежила мамочка… Так нельзя. Да разве я позволила бы, чтобы над вами смеялись? Шуток вы не понимаете, Даруся, вот что! У меня еще такого не случалось!

Хозяйка идет готовить чай, а Лидка присаживается на край оттоманки.

— Послушай! Почему ты убежала? Я ведь говорила тебе, что ты не пожалеешь, если останешься. Говорила или не говорила? А ну, угадай, кого мы с мамой встретили по дороге? Не можешь угадать? Слушай: твоего земляка Данка… Данка Данилюка с панной Джорджеску… с дочкой самого префекта [11]. Ты знаешь, что это за рыба?

Дарка не отвечает. Пусть Лидке кажется, что эта новость не произвела на нее впечатления. Только бы оставили ее в покое.

В этот день Дарка не написала маме письма. Зато ночью ей приснилась дочка префекта и клочок Веренчанки. Данка во сне не было, но он был где-то рядом. Обязательно был, потому что когда она утром проснулась, сердце в груди мешало ей, как соринка в глазу, а подушка была мокра от глупых, как это бывает во сне, слез.

III

С тех пор Дарка как бы раздвоилась: одна половина осталась ей, а другая ушла к людям. Одна половина ненавидела другую, и они воевали между собой.

Да и как можно было примирить их, если одна половина хотя бы на людях простила Орыське ее измену, другая, одинокая и гордая, как снежная вершина, давно вычеркнула ее из списка подруг.

Но дело не только в том, что Орыська с первого же дня блокировалась с дочерьми священников. Даркин внимательный глаз замечает, что в классе все ученицы вообще делятся на две категории: на тех, у которых родители «имеют вес», и на тех, чьи родители «не имеют веса». Дарка принадлежит ко второй категории. Но не это поражает девочку, у которой были такие радужные надежды, когда она ехала в Черновцы; ее до боли огорчает, что даже здесь, в классе, где, казалось бы, у всех общие интересы, где существует единый фронт учениц против учителей, даже здесь имеет место деление на детей богатых и бедных родителей.

Дарка не может забыть сцену, невольной свидетельницей которой была. Это произошло в самом начале учебного года.

На перемене Стефа Сидор ела хлеб с маслом и ветчиной. Ольга Косован забылась и тоже ела этот бутерброд… глазами. Стефа заметила, отломила кусочек хлеба, отщипнула ветчины и презрительно протянула то и другое Ольге.

Косован отказалась и покраснела. Так покраснела, что Дарке стало жаль ее. И тут же в ней проснулась неприязнь к Стефе.

Одна Дарка, покорная и по-детски влюбленная, удовлетворялась тенью, падавшей от фигуры Данка, другая, гордая и непримиримая, ненавидела его за самомнение и замкнутость. Одна — еще ребенок, вторая — уже взрослая женщина с раненым сердцем. Обе они вплетались в дни, которые тоже делились надвое: на гимназию и квартиру.

У Данка никогда не было времени. Впрочем, может быть, только для Дарки? Он все куда-то спешил, словно жизнь его зависела только от часовых стрелок. Слова о дочке префекта, которые в прошлое воскресенье так легкомысленно бросила Лидка, впились в Даркино сердце, как пули. Лежали там, пока еще не причиняя сильной боли, но тая в себе опасность.

Надо поговорить с Данком с глазу на глаз, откровенно, сердечно. Но на это у него никогда нет времени. Вечно репетиции, уроки… Дважды или трижды Дарка встречала его около гимназии. Едва бросив несколько слов, он куда-то убегал с широкоплечими, длиннорукими ребятами, которые над чем-то раскатисто и грубо смеялись.

Осень подошла уже так близко, что в тихие дни слышался шорох ее шагов. Только осень здесь не такая, как там, в любимой Веренчанке.

11

Начальник полиции (рум.).