Совершеннолетние дети

Почему там, в селе, он был так внимателен к ней, так заботлив, так радовался ее улыбке, а тут вдруг изменился? В чем дело? Может быть, ее опорочили в его глазах? А может быть, здесь, в городе, где столько чистеньких, как лепестки белой розы, девичьих личиков… Данко стыдится веснушек на ее носу?

Если так, если в самом деле так, то она не станет смотреть даже на его товарищей. Да! Она отходит от окна и налетает на Орыську, робкую и покорную, которая преграждает ей дорогу.

— Пойдем с тобой сегодня после обеда покупать атлас? — спрашивает Орыська.

Но Дарка не может так быстро простить, а тем более сделать вид, что не помнит, как унизили ее дочки священников.

— Ты сердишься на меня, Дарка? — Маленькие льстивые руки добираются до Даркиной шеи и пытаются нагнуть ее голову к Орыськиным губам.

— Оставь меня в покое! — Дарка сбрасывает с себя ее руки, как что-то лишнее. — Мы с тобой больше не подруги…

Орыська краснеет. Дарке хочется, чтобы она расплакалась, а та только краснеет от стыда или от злости и отодвигается на самый краешек парты. Ореховская, пришедшая в класс одновременно со звонком, даже не догадывается о том, что произошло между двумя закадычными подругами.

Между тем уже смолкло и эхо звонка, а учителя румынского языка все нет. Он может появиться каждую минуту, но пока его нет. Нет так нет. Дарка дрожит от напряженного ожидания. Напряжение так велико, словно этот румын должен принести ей смерть. Она столько успела наслушаться о его коварстве, что кажется, стоит ему появиться на пороге класса — и девушка перестанет жить. Страх задушит ее, как ангина.

На память приходят все жалобы на румынское правительство, которые она слышала дома, — неприятные вести, привозимые папой каждое первое число из Черновиц, чудовищные рассказы рекрутов-односельчан об издевательствах в армии, самовольные, безнаказанные экзекуции румынской жандармерии в самой Веренчанке, эти вечные папины «визиты» в сигуранцу, после которых он ложился на кушетку и принимал порошки от головной боли. Все это доводит Дарку до того, что она почти теряет сознание от страха и затянувшегося ожидания.

Мигалаке… Мигалаке… Что может напомнить этот звук? С чем можно сравнить это слово?

Внезапно открывается дверь, и Даркин страх доходит до того предела, за которым она перестает бояться, разве что глаза остаются круглыми. И все. Учитель Мигалаке кивком головы отвечает на приветствие, ученицы садятся. Садится и Дарка. Неужели правда, что этот красивый (ах, боже мой, какой красивый!) молодой человек — их учитель румынского языка? Не хочется верить, что его фамилия Мигалаке. Ведь еще минуту назад звук этот напоминал что-то совсем другое. Смешно и просто невероятно было бы приписывать этой черноволосой, кудрявой, как у молодого ягненка, голове злые намерения. Просто не умещается в сознании, что этот красивый молодой человек может быть из тех румын, которых ненавидят и боятся люди.

Орыська забывает, что они с Даркой в ссоре. Она вырывает листок из черновика и подсовывает подруге записку, написанную большими буквами:

«Он такой красивый, что его хочется съесть!!!»

Дарка тоже забывает про свой гнев и утвердительно кивает головой.

Красивый учитель улыбается классу, и Даркино сердце, словно по проволоке, бежит к нему и падает к его ногам. Только Ореховскую не веселит это солнце в классе. Она продолжает мрачно рисовать профили воображаемых красавиц.

— Это действительно Мигалаке? — осмеливается тихо спросить Дарка, когда учитель записывает что-то в журнал.

— Ага, — еще тише отвечает Ореховская, — он еще даже не окончил университет. Молокосос. Но матерый шовинист. Потому его и прислали к нам в гимназию.

Дарка не понимает слова «шовинист», но это не важно. Важно, что этот прекрасный юноша (его в самом деле можно так назвать) — тот самый Мигалаке, которым пробовали пугать Дарку еще в Веренчанке.

Глаза учителя замечают двух новеньких, но он не сразу обращается к ним. Мигалаке шагает по классу от окна к двери и только после второго поворота останавливается возле Орыськи. Это обидно Дарке, но вполне естественно: всякий, кому придется выбирать между ней и подругой, выберет Орыську. Она, может быть, глуповата и хитра, как лисичка, но что правда, то правда — красивее ее нет во всем классе.

— Как вас зовут?

Голос учителя приветлив, и вопрос звучит совсем по-товарищески.

Орыська розовеет, как восходящее солнце. Она счастлива, что учитель на нее первую обратил внимание.

— Вы много знаете по-румынски? — все тем же ласковым тоном спрашивает Мигалаке.

На этот вопрос Орыська могла ответить уверенно: она твердо знает, что «нет» по-румынски будет «ну». Но как может Орыська так ответить? Уж лучше стыдливо молчать. Учитель, наверно, и так догадывается, что новенькая не может хорошо знать румынский. Он что-то говорит, не зло, а, наоборот, с улыбкой. В приблизительном переводе смысл его слов таков: учитель понимает, что тем, кто учился румынскому языку частным путем, будет немного трудно, но при желании (а учитель надеется, что у Подгорской оно есть) можно всего достичь. Он надеется, что она полюбит его предмет и будет учиться с успехом.

— Будем любить мои уроки, Попович? — Учитель выговаривает Даркину фамилию по-румынски.

Мигалаке спросил таким проникновенным голосом, что ответ не мог быть отрицательным.

— Прошу садиться!

Теперь учитель обращается ко всему классу. В Даркином приблизительном переводе это звучит так: «Я надеюсь, что мы будем жить в добром согласии. Вам должно быть известно, что, кроме знания предмета, я еще требую любви к нему. В этом году сверх программы мы будем изучать творчество одного из крупнейших поэтов Румынии — Василе Тудоряну. Его произведения не может не полюбить даже дикарь. Лучшим доказательством любви учениц к предмету я считаю их интерес к румынской литературе сверх программы».

«Что пишет этот Тудоряну?» — послала Дарка записку Ореховской.

Но пока пришел ответ, Дарка вспомнила, что еще перед экзаменами слышала об этом поэте от папы.

Ореховская, едва пробежав глазами записку, сжала ее. в кулаке.

— Шовинист и славянофоб, — шепнула она Дарке, прижимаясь к самому ее уху.

— У кого из вас хороший, четкий почерк? — спросил учитель.

— У Романовской! У Наталки Романовской! — загудел класс.

Учитель всматривался в лица учениц, пока не увидел, как одна из них покраснела. Это и была Романовская.

— Домнишора! Прошу к доске. Напишите свою фамилию, — предложил он ласковым, почти просительным тоном.

Романовская вывела геометрически аккуратными буквами: «Наталка Романовская».

— Я просил написать по-румынски, — заметил учитель.

Наталка стерла губкой написанное и написала так, как хотел учитель.

Мигалаке наклонился к доске, хотя, вероятно, не был близорук, потом внимательно посмотрел на ученицу.

— Вы действительно так плохо знаете румынский?

Романовская испуганно оглянулась на класс: что это значит? Учитель улыбнулся. Он, очевидно, догадался, что девушка не понимает намека. Кончиками выхоленных пальцев он взял из Наталкиных рук мел, зачеркнул то, что она написала, и, покачивая головой, вывел приземистыми, неуклюжими буквами: «Наталия Романовски».

— Это в духе нашего языка, и прошу на моих уроках писать свою фамилию только так. Это относится ко всем ученицам. Обращаю ваше внимание на то, что всякие смягчения, всякие несвойственные духу румынского языка окончания в фамилиях буду считать орфографическими ошибками и соответственно ставить отметки. Список учениц приготовит мне домнишора Сидор. Романовски, идите на место.

Наталка поплелась к парте. Посмотрела на свою каллиграфически выведенную подпись и закрыла лицо ладонями.

Учитель был несправедлив. Четыре года подряд список учениц всегда составляла она, потому что у нее был почерк лучший в классе, а возможно, и во всей женской гимназии. Никто ничего не сказал, но чувствовалось, — класс недоволен поступком учителя. Все знали, что Романовской нанесено моральное оскорбление и что права она, а не учитель. Но все молчали.