Страница 57 из 80
По галерее прокатилось оживление. Напротив меня сел барон де Сарсель, один из богатейших финансистов Парижа.
— Эта партия обещает быть интересной, — заметил он.
Он тоже бросил на стол пригоршню луидоров, мы стали молча играть. Спустя полчаса передо мной не осталось ни луидора и карманы мои были пусты.
— Ставлю пятьдесят тысяч экю под честное слово, — сказал я.
— Согласен.
Все сгрудились за нашими креслами и затаив дыхание смотрели на стол. Когда Сарсель открыл карты, а я бросил свои, раздался глухой ропот.
— Квит или двойной куш, — сказал я.
— Согласен.
Он роздал карты. Я смотрел на их глянцевую рубашку, и мое сердце забилось живее: если бы я мог проиграть, проиграться в пух, я, наверное, ощутил бы вкус жизни…
— Карты сданы, — сказал Сарсель.
— Две меняю.
Я посмотрел в свои карты. Каре королей. Я знал, что бью Сарселя.
— Пожалуй, на десять тысяч, — сказал он.
Секунду я колебался. Я мог кинуть карты на стол и спасовать. Что-то похожее на гнев сдавило мне горло. Неужели я обречен? Я должен плутовать, чтобы проиграть? Мне отныне запрещается жить, не передергивая карт?
Я сказал: «Принимаю» — и открыл карты.
— Деньги будут вам доставлены завтра после полудня, — сказал Сарсель.
Я поклонился, пересек галерею и вернулся в гостиную. Граф де Сент-Анж стоял, прислонившись к стене, и казалось, что он вот-вот лишится чувств.
— Я потерял все, что вы мне одолжили, — сказал он.
— Выигрывает тот, кто хочет проиграть, — ответил я.
— Когда вы требуете вернуть долг?
— Через двадцать четыре часа. Ведь таков обычай?
— Я не могу, — сказал он. — У меня нет этих денег.
— Ну так не следовало и одалживать.
Я отвернулся от него и встретил взгляд мадемуазель де Сенклер: ее голубые глаза пылали гневом.
— Есть преступления, которые не караются законом, но они еще отвратительнее, чем откровенное убийство, — сказала она.
Я ответил:
— Я не осуждаю убийства.
Мы молча смерили друг друга взглядами: эта женщина не боялась меня; она резко отвернулась, но я коснулся ее руки:
— Я очень вам неприятен, да?
— А вам хотелось бы внушать другие чувства?
Я улыбнулся:
— Вы мало меня знаете. Вам следовало бы пригласить меня на ваши маленькие субботние приемы. Я открыл бы вам мое сердце…
Удар попал в цель; кровь прихлынула к ее щекам. Мадам де Монтессон не знала, что ее чтица приглашает к себе некоторых завсегдатаев ее гостиной, а она была не из тех женщин, которые такое прощают.
— Я принимаю у себя только друзей, — ответила она.
— Лучше иметь меня в друзьях, чем врагом.
— Вы предлагаете сделку?
— Если вам так угодно.
— Моя дружба не продается, — ответила она.
— Мы еще вернемся к этому, — сказал я. — Подумайте.
— Тут и думать не о чем.
Я указал ей на Бомпара, дремавшего в глубоком кресле:
— Вы видите этого лысого толстяка?
— Да.
— Когда я несколько лет назад прибыл в Париж, он был честолюбивым и одаренным молодым человеком, а я — неотесанным дикарем, и он посмел смеяться надо мной. Полюбуйтесь, что я с ним сделал.
— Это неудивительно. Чего еще от вас можно ожидать!
— Я и не пытаюсь вас удивить, но хочу, чтобы вы задумались.
В этот миг я увидел графа де Сент-Анжа, выходившего из гостиной: он еле передвигал ноги, как пьяный. Я позвал:
— Бомпар.
Бомпар встрепенулся; мне нравилось смотреть на него в такие минуты: чувство реальности возвращалось к нему, он смотрел на меня и вспоминал, что до самой своей смерти он при каждом пробуждении будет неизменно видеть меня.
— Пойдем за ним, — сказал я.
— А зачем? — не понял Бомпар.
— Он должен вернуть мне двадцать тысяч экю завтра утром, и у него нет этих денег. Мне интересно, будет ли он настолько глуп, чтобы застрелиться.
— Само собой, — ответил Бомпар. — Он не может поступить иначе.
Вслед за Сент-Анжем мы пересекли двор особняка, и Бомпар спросил меня:
— Неужели это до сих пор занимает вас? Или за пять сотен лет вы видели мало трупов?
— Он может отправиться в Индию, может стать нищим и ходить с протянутой рукой; он может попытаться убить меня. В конце концов, он может мирно жить в Париже, утратив честь.
— Ничего этого он не сделает, — ответил Бомпар.
— Разумеется, ты прав. Они всегда делают одно и то же.
Сент-Анж вошел в сады Пале-Рояля и медленно побрел по галереям. Я укрылся за колонной; я любил наблюдать, как паук терзает свою жертву, смотреть на последние судороги лягушки, меня занимали беспощадные бои скарабеев, но любимым моим зрелищем была борьба человека с самим собой. Ничто не заставляло его убивать себя, и, если он не хотел умирать, ему всего-то и нужно было сказать себе: я не буду стреляться…
Раздался звук выстрела, за ним глухой удар. Я подошел. Всякий раз я испытывал то же разочарование. Пока они были живы, их смерть была событием, которое я подстерегал с нетерпением, но, когда я видел их мертвыми, мне начинало казаться, что их никогда и на свете-то не было; их смерть оказывалась пустышкой.
Мы вышли из сада, и я сказал Бомпару:
— Знаешь, какую самую плохую шутку ты мог бы сыграть со мной?
— Нет.
— Пустить себе пулю в лоб. Это тебя не привлекает?
— Как бы это вас порадовало!
— Вот уж нет. Я был бы весьма разочарован. — Я дружески потрепал его по плечу. — К счастью, ты труслив, — сказал я. — Ты останешься со мной надолго, до тех пор пока не умрешь в своей постели.
Что-то блеснуло в его глазах.
— А вы уверены, что не умрете никогда?
— Бедный Бомпар, да, я не умру никогда. И никогда не сожгу известных тебе бумаг. И никогда ты от меня не освободишься.
Его взгляд потух. Я повторил:
— Никогда. Это слово, смысл которого неведом никому, даже тебе.
Он ничего не ответил, и я продолжил:
— Вернемся. Будем работать.
— Вы не пойдете спать? — спросил он.
— Конечно нет.
— А меня клонит в сон.
Я улыбнулся:
— Ну так ты ляжешь спать.
Мне уже почти не доставляло удовольствия мучить его; я разрушил его жизнь, но он свыкся со своим положением и ночами забывался во сне. Что бы ни приключилось, он каждый вечер ложился в постель и безмятежно засыпал. Сент-Анж дрожал и терзался, но теперь он умер — и улизнул от меня; у них всегда имелся под рукой способ улизнуть. На этой земле, к которой я был прикован, несчастье значило не больше чем счастье, ненависть была столь же пресной, как и любовь. Мне нечего было у них взять.
Коляска подкатила к дому, и я вошел в лабораторию. Не стоило труда и выходить отсюда. Только здесь, вдали от людских лиц, мне удавалось подчас забыться. Надо было признать, что они совершили немало поразительных открытий. Вернувшись в Старый Свет, я с удивлением узнал, что Земля, которую я считал неподвижно закрепленной в центре мироздания, вращается вокруг себя самой и вокруг Солнца; самые таинственные явления: молния, радуга и приливы — нашли свое объяснение; было обнаружено, что у воздуха есть вес, который можно измерить; люди уменьшили Землю, зато расширили Вселенную: небо населили новые звезды, астрономы заставили их спуститься на кончик их зрительной трубы; благодаря микроскопу явился невидимый мир; в недрах природы возникли новые силы, их уже начали улавливать. Впрочем, люди были очень глупы, когда так гордились своими открытиями; им не узнать, чем закончится история, ведь все они умрут раньше, но я воспользуюсь их находками, я узнаю все, и в тот день, когда все открытия науки будут сделаны, я буду тут как тут: все они работали на меня. Я смотрел на перегонные кубы, реторты, на недвижные механизмы. Я тронул стеклянную пластину, но она не отозвалась на мое прикосновение: кусочек стекла, подобный другим стеклам, к которым я прикасался все эти пятьсот лет; предметы вокруг меня оставались молчаливыми и безжизненными, словно они были вечны, но стоило всего лишь потереть этот кусок материи, как на его поверхности проступали неведомые силы; за этим видимым покоем бушевала необузданная мощь; в том воздухе, что я вдыхал, и в глубине земли, по которой я ходил, пульсировала тайна: целая невидимая вселенная, более новая и непредсказуемая, чем мои сны, скрывалась под кожей наскучившего мне старого мира. В этих четырех стенах я был свободнее, чем на исхоженных мною улицах, свободнее, чем в американской прерии. Однажды те поблекшие формы и цвета, что держат меня в плену, вспыхнут с новой силой, однажды я взорву это неизменное небо, в котором неизменно отражаются времена года; однажды я увижу изнанку обманчивой декорации. Я не мог даже представить, какое зрелище мне явится в тот миг: мне довольно было знать, что оно окажется новым; возможно, его будет не уловить ни глазом, ни ухом, ни рукой, и в тот миг мне удастся забыть, что эти руки, уши и глаза даны мне навечно; возможно, я и сам для себя стану другим.