Все люди смертны

Дождь лил тридцать пять дней, за это время мы миновали два десятка водных преград. Потом поднялся сильный ветер и небо расчистилось. Идти стало легче, но еды осталось всего на две недели. Я сказал Карлье:

— Надо возвращаться назад.

— Нет, — решительно произнес он.

Он вновь выглядел как прежде: обветренное загорелое молодое лицо, которому борода придавала суровость, а длинные волнистые волосы ее смягчали; но глаза утратили беззаботность и остроту взгляда, он держался с отсутствующим видом.

— Дожди прекратились, — добавил он спокойно. — Сможем добыть бизонов.

— Не каждый же день нам удастся убить бизона, — заметил я.

В этой пропитанной влагой атмосфере невозможно было хранить мясо дольше суток.

— Найдем деревню, где нам продадут маис.

— Идет война, — сказал я.

— Но ведь не везде.

Я бросил на него гневный взгляд:

— Ты так спешишь умереть?

— Мне все равно, когда умереть, — ответил он.

— Если ты погибнешь, твои открытия канут вместе с тобой, — сказал я. — Не обольщайся, что кто-то из твоих людей озаботится поиском великой реки; они приживутся там, где мы их оставили, и смешаются с индейцами. — Помолчав, я добавил: — Я тоже не стану ее искать.

— Меня это не волнует, — сказал Карлье.

Он тронул меня за плечо: я успел отвыкнуть от этого дружеского жеста.

— Ты убедил меня, что путь в Китай не так уж важен. Великая река — тоже.

— Давай вернемся, — увещевал я его, — организуем новую экспедицию.

Он покачал головой.

— Терпение мое кончилось, — сказал он.

Мы двинулись дальше. Я убил косулю, несколько диких курочек, перепелов, но потом запасы еды подошли к концу. Когда наконец показалась великая река, провизии у нас оставалось на три дня.

— Вот видишь, я добрался, — сказал Карлье.

Он со злостью смотрел на реку.

— Да, и теперь надо возвращаться, — задумчиво вставил я.

— Я добрался, — повторил он.

С его лица не сходила улыбка, точно ему удалось подшутить над кем-то.

Я торопил его в обратный путь, и он равнодушно последовал за мной. Он ничего не говорил, ничего не замечал. На второй день я подбил индейку, четыре дня спустя — козу; но потом за неделю нам не попалось никакой дичи; запасы совсем истощились; затем я убил бизона и изжарил огромный кусок мяса, который мы прихватили с собой; через два дня его пришлось выбросить.

Мы решили попытать счастья в первом же попавшемся на пути селении. Наутро мы обнаружили хижину; подошли ближе: над вигвамами курился дымок; вокруг стояла тишина. Но запах я узнал: так пахло мясо, которое мы выбросили накануне. На безлюдной площади лежали сотни трупов. В домах не было ни души; в укромных местах, где хранились мясо и маис, было пусто.

Мы продолжали идти еще два дня, на третий, когда я взялся за походный мешок, Карлье сказал мне:

— Прощай. Я остаюсь здесь.

— Я останусь с тобой, — сказал я.

— Не надо, я лучше один.

— Я остаюсь, — сказал я.

Весь день я бродил по прерии; вдали мелькнул олень, я выстрелил в него и промахнулся.

— Почему ты вернулся? — спросил Карлье.

— Я тебя не брошу.

— Ступай, — сказал он. — Я не хочу умирать у тебя на глазах.

Поколебавшись, я сказал:

— Ладно. Я ухожу отсюда.

Он недоверчиво посмотрел на меня:

— Это правда?

— Правда. Прощай.

Я отошел подальше и прилег за деревом. Что теперь со мной будет? — думал я. Если бы я не встретил Карлье, то продолжал бы идти еще сто, тысячу лет. Но я встретил его, остановился; теперь я не мог продолжать свой путь. Я взглянул на восходящую луну. Внезапно в ночной тишине раздался выстрел. Я не двинулся с места. Для него все кончено. Суждено ли мне когда-нибудь расстаться с самим собой, чтобы от меня остались лишь кости?.. — думал я. На небе сияла луна, как сияла она в ту ночь, когда, счастливый и продрогший, я выбрался из подземного канала, как сияла она над сожженными домами; в тот вечер собака выла по покойнику; во мне до сих пор отдавался вой, что поднимался к сгустку застывшего света. Эта мертвая звезда никогда не угаснет. И никогда не притупится этот привкус одиночества и вечности, который неотделим от моей жизни.

— Да, этим и должно было кончиться, — сказала Регина.

Она поднялась, стряхнула с юбки веточки.

— Пройдемся, — предложила она.

— Все могло кончиться иначе, — сказал Фоска. — Это был его выбор.

— Этим должно было кончиться, — повторила Регина.

Дорога вывела их на поляну, за которой виднелись деревенские крыши. Они молча направились туда.

— Мне недостало бы храбрости, — сказала она.

— А при чем тут храбрость? Всего несколько лет…

— Вы не понимаете, о чем говорите.

— Должно быть, так утешительно знать, что можно расстаться с жизнью когда захочешь, — заговорил Фоска. — Нет ничего непоправимого.

— Я хочу жить, — упрямо сказала Регина.

— Я пытался, — продолжал Фоска. — Я вернулся к Карлье, взял ружье и выстрелил себе сначала в грудь, а затем в рот. Это меня надолго оглушило. Но я вновь ожил.

— И что вы тогда сделали?

Ее не слишком волновало, что он сделал, но он был прав: пока он говорил, а она слушала его, вопросов не возникало. Нужно было, чтобы эта история длилась без конца.

— Я пошел к морю и на побережье увидел деревню. Вождь согласился принять меня, и я выстроил себе хижину. Мне хотелось уподобиться тем людям, что нагими живут под солнцем, хотелось забыться.

— Но вам не удалось?

— Прошло много лет; но, когда я очнулся, мне по-прежнему не оставалось ничего другого, как жить.

Они добрели до деревни. Все двери были крепко заперты, засовы задвинуты: нигде ни огонька, тишина… Перед входом в «Золотое солнце» стояла выкрашенная зеленой краской скамейка. Они сели. Сквозь закрытые ставни до них донесся равномерный храп.

— И что же? — спросила Регина.

Часть четвертая

Я бросился бежать, сердце бешено билось; желтые воды шумно выплеснулись из берегов и ринулись ко мне, и я знал, что, как только пена волн коснется меня, я покроюсь черными пятнами и мигом обращусь в пепел. Я бежал, ноги едва касались земли. На вершине горы женщина подавала мне знаки рукой: это была Катерина, она меня ждала. Стоит мне тронуть ее за руку, и я спасен. Но почва под ногами ходила ходуном, там было болото, бежать я больше не мог. Вдруг земля разверзлась, я едва успел махнуть рукой и крикнуть: «Катерина!» — как тотчас был поглощен раскаленной жижей. Я подумал: на сей раз мне не мерещится, я и вправду наконец умер.

— Месье!

Сон мигом разлетелся в клочья. Я открыл глаза. Надо мной был балдахин кровати, окно, а за стеклом большой каштан, его ветви раскачивал ветер. Это был будничный мир с его знакомыми красками, косными формами и застарелыми привычками.

— Коляска подана, месье!

— Хорошо.

Я снова закрыл глаза и тронул пальцами веки. Мне хотелось заснуть, убежать. Нет, не войти в другой мир: он оказался бы таким же, как этот; я любил мои сны, потому что они уносили меня за пределы всего; я скользил вдоль таинственной нити по ту сторону неба, по ту сторону времени: тогда могло произойти что угодно, я был не я. Я сильнее прижал ладони к глазам, и в зеленых сумерках заплясали золотые точки, но мне было не заснуть. Шум ветра в саду, шум шагов в коридоре; звуки вливались мне в уши, каждый звук был на своем месте. Я проснулся, и мир снова послушно простерся под этим небом, а я лежал посреди мира, ощущал на губах неистребимый вкус жизни и раздраженно думал: зачем он разбудил меня? Зачем они меня разбудили?

Это было двадцать лет назад. Я долго жил среди индейцев. Солнце выдубило мою кожу, и она сошла с меня, как змеиный выползок; на новой коже шаман начертал священные знаки. Я ел их пищу, пел их боевые песни; множество женщин сменили одна другую под моей крышей; они были смуглыми, пылкими и нежными. Лежа на циновке, я видел тень пальмы на песке; в шаге от меня блестел на солнце огромный камень. Тень должна была коснуться его; я знал, что она вот-вот коснется камня, но я не замечал, как она удлинялась. Каждый день я подстерегал ее, и никогда мне не удавалось ее застигнуть. Верхушка пальмы чуть сдвинулась, но мне никак было не уловить этого движения. Если бы я провел года и века, наблюдая, как лапчатая тень подбирается к основанию ствола, а затем неспешно ползет в другую сторону, то мне, возможно, и удалось бы забыться навсегда: было бы солнце, море, тень пальмы на песке и я перестал бы существовать. Но когда тень наползла на камень, они пришли и сказали: «Идем с нами». Они взяли меня за руку, повели на свой корабль, одели в свои одежды и отвезли в Старый Свет. И вот теперь Бомпар стоит в дверном проеме и спрашивает: