Все люди смертны

— Почему все так вышло? — глухо спросил он.

За время моего трехлетнего отсутствия он пережил предательство Морица Саксонского, возглавившего протестантов; Карлу пришлось бежать, спасаясь от бунта, и подписать договор, одним росчерком пера разрушивший труды всей его жизни, посвященной достижению единства в вопросах веры. Он потерпел поражение во Фландрии, не смог вновь взять в свои руки земли, оставленные Генрихом Вторым; в Италии произошли новые восстания; ему досаждали турки.

— Почему?.. — повторил он. — В чем моя вина?

— Единственная ваша вина в том, что вы были у власти, — ответил я.

Он дотронулся до цепи ордена Золотого руна, висевшего на бархатном камзоле:

— Я не хотел править.

— Знаю.

Я всматривался в его изборожденное морщинами лицо, седую бороду, мертвые глаза. Я впервые почувствовал, что я старше, чем он, старше, чем кто бы то ни было из людей; Карл вызывал у меня жалость совсем как ребенок.

— Я ошибся, — признался я. — Хотел сделать вас хозяином вселенной, но вселенной, не существует.

Поднявшись, я прошелся по комнате; я не спал всю ночь, и ноги мои затекли. Теперь мне все стало ясно: Кармона слишком мала, Италия слишком мала, а вселенной не существует.

— Это такое удобное слово! — воскликнул я. — Какое значение имеют сегодняшние жертвы? Важна лишь завтрашняя вселенная. Какое значение имеют костры и казни? Вселенная вдруг оказывается где-то в другом месте, всегда в другом месте! Ее вообще нигде нет: есть лишь люди, навечно разобщенные люди.

— Их разделяет грех? — спросил император.

— Грех?..

Был ли то грех? Или помешательство? Или еще что? Я подумал о Лютере, о монахах-августинцах, о женщинах из секты анабаптистов, певших в языках пламени, об Антонио и Беатриче. В них была сила, которая разрушала мои планы и помогала противостоять моим желаниям.

Я заговорил:

— Один монах-еретик, которого мы отправили на костер, перед смертью сказал мне: «Существует единственное благо — поступать согласно своим убеждениям». И если это так, то тщетно пытаться господствовать на земле: мы не в силах ничего сделать для людей, их благо зависит лишь от них самих.

— Есть лишь одно благо — это забота о спасении души, — заявил Карл.

— Вы полагаете, что можете спасти чужие души или только собственную?

— Только свою собственную, с Божьей помощью, — сказал Карл, прикоснувшись ко лбу. — Я верил, что мне предназначено силой обеспечить спасение людских душ; в этом и состояла моя ошибка: это было дьявольское наваждение.

— А я хотел сделать их счастливыми, — откликнулся я, — но они недосягаемы.

Я умолк; в моей голове звучали ликующие возгласы и оскорбительные вопли; я слышал голос пророка Еноха: «Надо разрушить все!!» Его проповедь была направлена против меня… против меня, который хотел превратить эту землю в рай, где каждая песчинка была бы на своем месте, каждый цветок распускался бы в свой час. Но люди не были ни растениями, ни камнями, они не желали превращаться в камень.

— У меня был сын, — сказал я. — И он предпочел умереть, поскольку я не предоставил ему иного способа доказать, что он жив. У меня была жена, и, поскольку я дал ей все, она была мертва при жизни. И были те, кого мы сожгли, кто испустил дух со словами благодарности нам. Они хотели не счастья, они хотели жить.

— Что такое жить?.. — задумчиво произнес Карл, покачав головой. — Жизнь — ничто. Что за безумие — хотеть господствовать в мире, который есть ничто!

— Временами в их сердцах вспыхивает всесожигающий огонь: это они и называют жить.

Внезапно нахлынули слова; быть может, в последний раз за годы, за века мне дано было говорить.

— Я понимаю их, — сказал я. — Теперь я их понимаю. Для них имеет цену вовсе не то, что они получают, а то, что они делают. Если им не дано творить, они должны разрушать, но в любом случае они отказываются от того, что есть, иначе они не были бы людьми. А нас, тех, кто хотел сотворить мир вместо них и заключить их туда, они могут лишь ненавидеть. Этот порядок, это отдохновение, о котором мы мечтали, стали для них худшим проклятием…

Карл опустил голову, он не слушал чужих слов. Он молился.

— Мы ничего не можем сделать ни ради них, ни против них, — продолжил я. — Мы ничего не можем.

— Можно молиться, — сказал император.

Он был бледен, уголок рта дернулся, как в те моменты, когда нога причиняла ему боль.

— Испытание закончено, — объявил он. — Иначе Господь оставил бы в моем сердце хоть каплю надежды.

Через несколько недель Карл Пятый удалился в Брюссель, он поселился в домике, расположенном посреди парка, недалеко от Лувенских ворот; в маленьком одноэтажном особняке были собраны научные инструменты и часы; спальня императора была узкой и голой, словно монашеская келья. Хотя смерть Морица Саксонского избавила Карла от самого могущественного противника, он отказался воспользоваться этим преимуществом; он отказался заниматься германскими вопросами, а также добиваться имперского трона для сына. На протяжении двух лет он приводил свои дела в порядок, и все, за что брался, ему удалось: он изгнал французов из Фландрии, заключил Восельский договор и успешно решил вопрос о браке Филиппа с Марией Тюдор, королевой Англии. Но это не поколебало его решения. 25 октября 1555 года в большом зале Брюссельского дворца он созвал торжественное собрание, на которое явился в траурных одеждах, опираясь на руку Вильгельма Оранжского. Советник Филибер Брюссельский зачитал официальное волеизъявление императора. Затем император встал. Он напомнил собравшимся, как сорок лет назад в этом самом зале он объявил себя полностью дееспособным, напомнил о том, как стал наследником своего деда Фердинанда, а потом обрел императорскую корону. Христианский мир он застал в состоянии разброда, а свои владения в окружении враждебных соседей, от которых ему пришлось обороняться всю жизнь; в настоящий момент, заявил он, силы покидают его и он желает передать Нидерланды Филиппу, а империю — Фердинанду. Он призвал сына чтить законы предков, уважать мир и право. Что касается его самого, то он никогда никому не причинил ущерба намеренно.

— Если мне случалось учинить по отношению к кому-либо несправедливость, то я прошу за это прощения, — сказал он.

При последних словах он сильно побледнел, а когда сел, то слезы текли по щекам. Его сподвижники рыдали. Филипп бросился в ноги отцу. Карл обнял его и нежно расцеловал. И лишь я знал, отчего плакал император.

16 января 1556 года он в своих покоях подписал указ, в соответствии с которым отрекался в пользу Филиппа от Кастилии, Арагона, Сицилии и Новых Индий. И в этот день впервые за многие годы я узрел, как он смеется и шутит. Вечером он съел омлет с сардинами и изрядное блюдо из угрей, а после трапезы он в течение часа слушал виолу.

Он выстроил себе жилище в сердце Испании, возле монастыря Юсте.

— Вы отправитесь со мной туда? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Что я могу сделать для вас?

— Разве мы не пришли к выводу, что ни для кого ничего нельзя сделать?

Он посмотрел на меня и сказал, подчеркивая каждое слово:

— Я буду молить Господа, чтобы однажды Он даровал вам покой.

Я проводил его до Флессинги и долго стоял на песчаном берегу, глядя на увозивший его корабль. Потом паруса исчезли за горизонтом.

— Я устала, — сказала Регина.

— Можно присесть, — сказал Фоска.

Они долго шли, углубившись в лес; ночь под сенью деревьев была теплой. Регине хотелось улечься среди папоротников и заснуть навеки. Усевшись, она сказала:

— Не продолжайте; это бесполезно. До самого конца будет все та же история, я ее уже знаю.

— Та же, и каждый день иная, — сказал Фоска. — Вам стоит выслушать…

— Недавно вы не хотели ее рассказывать.

Фоска улегся рядом с Региной; какое-то время он молча смотрел на темную листву каштанов.

— Можете ли вы себе представить парус, скрывающийся за горизонтом, и меня, стоящего на песчаном берегу и всматривающегося в исчезающий корабль?