Все люди смертны

Я ждал десять лет. Все без конца менялось, и все оставалось тем же самым. В Германии процветало лютеранство, турки вновь угрожали христианскому миру, в Средиземном море опять расплодились пираты: мы хотели отобрать у них Алжир и потерпели неудачу. Шла новая война с Францией: по договору, подписанному в Крепи-ан-Валуа, император отказывался от Бургундии, а Франциск Первый — от Неаполя, графства Артуа и Фландрии: после двадцати семи лет сражений, истощивших силы и империи, и Франции, противники оказались лицом к лицу, не имея возможности что-либо изменить в обоюдных позициях. Карл был обрадован тем, что папа Павел Второй созвал большой церковный собор в Тренте; протестантские князья тотчас развязали гражданскую войну; несмотря на мучившую его подагру, Карл, жертвуя собой, сумел сократить число своих противников, наместник императора в Милане совершил оплошность, захватив Плезанс; разъяренный папа начал переговоры с Генрихом Вторым, новым королем Франции, и перевел Трентский собор в Болонью. Карлу пришлось пойти на третейское соглашение с Аугсбургом: компромисс, который не устроил ни католиков, ни протестантов. И те и другие неизменно отвергали проект германской конституции, за который мы без устали боролись с тех самых пор, как Карл стал императором.

— Мне ни в коем случае не следовало подписывать это третейское соглашение, — заявил он.

Император сидел в глубоком кресле, больная нога была вытянута горизонтально на табурете; так он проводил те дни, когда события не вынуждали его садиться на коня.

— У вас не было другого выхода, — заметил я.

— Так всегда говорят, — сказал Карл, пожимая плечами.

— Так говорят потому, что это правда.

Единственное средство… У нас нет выбора… Мы не можем поступить иначе… Шарманка крутилась на протяжении многих лет и веков; только тупица мог вообразить себе, что человеческая воля в силах изменить ход событий. Что стоили все наши великие планы?

Он сказал:

— Я должен отказаться. Любой ценой.

— Тогда будет война, и вы потерпите поражение.

— Знаю.

Он провел рукой по лбу; этот жест у него уже вошел в привычку. Казалось, он думал: отчего бы мне не потерпеть поражение? И возможно, он был прав. Несмотря ни на что, были люди, чьи желания оставляли след на земле: Лютер, Кортес… Не потому ли, что они допускали возможность поражения? Мы же предпочли победу. И теперь спрашивали себя: и что это за победа?

Помолчав, Карл сказал:

— Филипп не будет императором.

Он знал об этом уже давно; Фердинанд вновь сурово потребовал вернуть имперский трон, который он желал передать своему сыну, но никогда еще Карл не заговаривал вслух об этом провале.

— И что из того?.. — сказал я.

Я разглядывал блеклые шпалеры, дубовую мебель; ветер за окном гнал осенние листья. Все здесь было застывшим и пыльным: династии, границы, косность, несправедливость. К чему нам ожесточенно отстаивать развалины этого старого трухлявого мира?

— Сделайте Филиппа испанским принцем и императором обеих Индий; только там можно творить и строить…

— Можно ли?

— Вы сомневаетесь в этом? Там совершенно новый мир, завоеванный вами; вы возвели там церкви, построили города, вы сеяли и собирали урожай…

Он покачал головой:

— Кто знает, что там происходит?

Положение и вправду было неясным. Между Писарро и одним из его спутников разгорелась война, тот был побежден и приговорен к смерти, но его сторонники убили Писарро. Вице-король, посланный императором, чтобы прекратить распрю, был застрелен солдатами Гонсалеса Писарро, которого королевские лейтенанты намеревались сместить и казнить. Единственное, что было доподлинно известно, — это новые законы не соблюдались, а с индейцами обращались по-прежнему плохо.

— Когда-то вы хотели увидеть все собственными глазами, — вспомнил Карл.

— Да.

— И вы до сих пор хотите этого?

Я колебался. Что-то еще еле слышно трепетало в моем сердце, возможно то было желание.

— Я всегда хочу служить вам, — твердо выговорил я.

— В таком случае отправляйтесь посмотреть, что мы там сотворили. Мне необходимо знать. — Погладив больную ногу, Карл повторил: — Мне необходимо знать, что я передам Филиппу. — И, понизив голос, добавил: — Надобно знать, что же я сделал за тридцать лет правления.

Через шесть месяцев, весной 1550 года, я отплыл в Санлукар-де-Барамеда на каравелле, которая отправилась в путь вместе с тремя торговыми судами и двумя боевыми кораблями. Облокотившись на леер, я целыми днями смотрел на пенный след корабля на водной поверхности — путь, что проделали каравеллы Колумба, Кортеса и Писарро; как часто я водил по нему пальцем на пергаменте карт. Но ныне море уже не было тем ровным пространством, которое я мог накрыть рукой; оно волновалось и сверкало на солнце, оно раскинулось так, что невозможно было охватить его взглядом. Как овладеть морем? — думал я. В своем кабинете — в Брюсселе, Аугсбурге или Мадриде — я мечтал держать мир в своих руках — мир, гладкий и круглый, подобно глобусу. А теперь, день за днем скользя по синим водам, я спрашивал себя: так что же такое мир? Где он?

Как-то утром я лежал на мостике с закрытыми глазами, когда ветер вдруг донес до меня запах, который я не вдыхал уже месяцев пять, — теплый и пряный запах, запах земли. Передо мной, пропадая вдали, тянулся плоский берег, оттененный полосой деревьев с огромными листьями. Мы входили в воды архипелага Лукайя. Я в сильном волнении созерцал громадную зеленую поверхность, казалось плывшую по воде. За годы до нас впередсмотрящий здесь крикнул: «Земля!» — и спутники Колумба упали на колени. Они, как и мы сегодня, услышали щебет птиц.

— Мы собираемся высадиться на этих островах? — спросил я капитана.

— Нет, — ответил он. — Они безлюдны.

— Безлюдны… — повторил я. — То есть это правда?

— Разве вы не знали?

— Я не верил в это.

В 1509 году король Фердинанд утвердил договор с жителями островов Лукайос. Падре Лас Касас утверждал, что они загоняли индейцев с помощью собак как дичь и пятьдесят тысяч туземцев были уничтожены или разогнаны.

— Пятнадцать лет назад на побережье еще оставалось несколько поселенцев, живших добычей жемчуга, — пояснил капитан. — Но тогда услуги ныряльщика уже стоили сто пятьдесят дукатов; местное племя вскоре вымерло, и последним испанцам пришлось покинуть острова.

— Сколько островов насчитывается в этом архипелаге? — спросил я.

— Около тридцати.

— И все они безлюдны?

— Все.

На вычерченной географами карте архипелаг выглядел скоплением малозаметных пятен. И вот оказывается, что каждый из его островов не менее реален, чем сады Альгамбры: эти острова изобилуют цветами пылающих оттенков, птицами, ароматами; море, стиснутое рифами, образовывало спокойные лагуны, которые моряки окрестили «водными садами»; полипы, медузы, водоросли, кораллы разрастались в прозрачной воде, где плавали красные и синие рыбы. В отдалении друг от друга над водой поднимались песчаные наносы, напоминавшие севший на мель корабль; иногда такой песчаный холм был опутан вьющимися травами и лианами, сбоку росли веерные пальмы. Ни единой лодки не будет больше скользить по лагуне, где то тут, то там били источники пресной воды; никогда более человеческая рука не отодвинет завесу из лиан; эти райские земли, где некогда беззаботно жило нагое ленивое племя, навеки были утрачены для людей.

— Остались ли индейцы на Кубе? — спросил я, когда мы входили в узкий проток, который вел к заливу Сантьяго.

— В Гвандоре, возле Гаваны, мы собрали шестьдесят семей, обитавших на горе, — объяснил капитан. — В этом районе должно еще остаться несколько племен, но они прячутся.

— Понятно, — сказал я.

Залив Сантьяго-де-Куба был настолько широк, что Королевская армада Испании могла бы полностью поместиться там; я смотрел на розовые, зеленые и желтые кубики, громоздившиеся друг над другом на уступах горы, и улыбался: я любил города. Едва ступив на мостовую, я с наслаждением вдохнул запах дегтя и масла, запах Антверпена и Санлукара. Я двигался сквозь толпу, скопившуюся на пристани; дети в лохмотьях цеплялись за мою одежду с криками: «Санта-Лючия!» Я швырнул на землю горсть монет и велел тому, кто показался мне самым смышленым из этой шайки: «Проводи меня».