Страница 23 из 80
Я промолчал. Она нерешительно посмотрела на меня:
— Ты не хочешь принять монахов, которые просили о встрече?
— Я не допущу эту свору в Кармону, — отрезал я.
— Но ты не можешь отказаться выслушать их.
— Может, они подскажут нам, как уберечься от чумы, — заметила Луиза.
Я сделал знак Руджеро:
— Ну ладно, пусть войдут.
По всей Италии, опустошенной голодом, городские жители снимались с места и принимались пылко проповедовать покаяние. По слову монахов торговцы бросали лавки, ремесленники — мастерские, пахари оставляли поля, они переодевались в белые одежды, пряча лица под капюшоном; самые бедные заворачивались в простыни. Они босиком странствовали из города в город, распевая псалмы и призывая жителей присоединиться к ним. Этим утром они прибыли под стены Кармоны, но я запретил им входить в ворота. Сопровождавшие шествие монахи меж тем поднялись во дворец. Руджеро провел их ко мне; они были одеты в белые одежды.
— Садитесь, братья мои, — пригласил я.
Низкорослый монах сделал шаг к креслу, обитому дамасской тканью, но его спутник жестом остановил его:
— Не стоит.
Я с неприязнью взглянул на высокого монаха с обветренным лицом, что стоял передо мной, спрятав руки в рукава. Этот человек осуждает меня, подумал я.
— Откуда вы прибыли?
— Из Флоренции, — ответил низкорослый, — мы шли двадцать дней.
— До вас дошли слухи о том, что чума распространилась до самой Тосканы?
— Боже правый, нет! — ответил он.
— Вот видите, — сказал я, повернувшись к Луизе.
— Правда ли, отец мой, что от голода во Флоренции умерло четыре тысячи человек? — спросила Катерина.
Низкорослый кивнул.
— Больше четырех тысяч, — сказал он. — Мы ели лепешки из мерзлой травы.
— Когда-то и нам доводилось едать такое, — сказал я. — А прежде вы бывали в Кармоне?
— Один раз. Лет десять назад.
— Не правда ли, красивый город?
— Этот город нуждается в Слове Господнем! — пылко воскликнул высокий монах.
Взгляды присутствующих обратились к нему. Я нахмурил брови.
— Здесь у нас есть священники, и каждое воскресенье мы слушаем прекрасные проповеди, — сухо заметил я. — К тому же народ в Кармоне благочестив и ведет суровую жизнь; здесь у нас нет ни еретиков, ни развратников.
— Но их сердца снедает гордость, — звенящим голосом провозгласил монах. — Они перестали печься о вечном спасении; ты мечтаешь раздать им блага земные, а блага эти всего лишь тщета. Ты спас их от голода, но не хлебом единым жив человек. Ты полагаешь, что совершил великое деяние, но сделанное тобой — ничтожно.
— Неужели ничтожно? — прервал его я, рассмеявшись. — Тридцать лет назад здесь, в Кармоне, жили двадцать тысяч человек. А сейчас их пятьдесят тысяч.
— И скольким из них после кончины суждено спасти душу? — спросил высокий монах.
— Мы пребываем в мире с Господом, — рассердился я. — И нам не нужны ни речи, ни шествия. Руджеро, вели проводить монахов за ворота, пусть они ищут кающихся на равнине.
Монахи тихо удалились; Луиза и Катерина хранили молчание. В ту пору я еще не был уверен, что Небеса пусты, но я пекся не о Небесах, а земля Господу не принадлежала. Это было мое владение.
— Дедушка, отведи меня поглядеть на обезьян, — попросил Сиджизмондо, потянув меня за руку.
— Мне тоже хочется посмотреть на обезьян, — заявила одна из девочек.
— Нет! — вмешалась Луиза. — Я запрещаю вам выходить, вы заразитесь чумой, все тело у вас почернеет, и вы умрете.
— Не рассказывайте им вздора! — нетерпеливо перебил я. Положив руку на плечо Катерины, я предложил: — Пойдем спустимся с нами на ярмарку…
— Если я спущусь, то потом придется подниматься.
— И хорошо!
— Ты забываешь, что я уже стара.
— Да нет, — заверил я, — вовсе ты не стара.
Лицо у нее было прежнее: то же робкое выражение глаз, та же улыбка; только уже давно она казалась усталой; щеки пожелтели и стали одутловатыми, а вокруг рта обозначились морщины.
— Мы пойдем потихоньку, — сказал я.
Мы спускались по старой улице Красильщиков. Дети шагали впереди. По сторонам улицы работники с синими ногтями окунали мотки шерсти в чаны с лазурью и кровью; лиловые ручьи струились по мостовой.
— Ну когда же я снесу эти старые лачуги?! — воскликнул я.
— А куда ты денешь бедняков?
— Я знаю, как поступить с ними, — ответил я Катерине. — Надо, чтобы они все умерли.
Улица вела к полю, где раскинулась ярмарка. Воздух здесь пропах гвоздикой и медом. Повсюду раздавались крики торговцев, доносились барабанный бой и звуки фанфар. Толпа теснилась возле лотков, где торговали сукном, рулонами тканей, фруктами, пряностями и пирогами. Женщины любовно поглаживали плотные ткани и тончайшие кружева; дети вгрызались в вафли; из тяжелых кувшинов, стоявших на деревянных прилавках, разливали вино. Сердца и желудки были разгорячены. Когда я показался на площади, повсюду раздались возгласы: «Да здравствует граф Фоска!», «Да здравствует графиня Катерина!» К моим ногам упал букет роз, какой-то мужчина сорвал с себя плащ и бросил на мостовую. Я победил голод, и эта радость родилась благодаря мне.
Дети сияли от удовольствия. Я покорно проследовал туда, где показывали ученых обезьян; я хлопал в ладоши, глядя, как пляшет медведь, как расхаживают на руках ярмарочные акробаты в полосатых трико. Ненасытный Сиджизмондо тянул меня то вправо, то влево.
— Сюда, дедушка! Сюда! — выкрикивал он, указывая на группу зевак, увлеченно следивших за каким-то представлением.
Нам не было видно, что там происходит, и я хотел было углубиться в толпу.
— Не приближайтесь, сир, — сказал один из зевак, повернув ко мне испуганное лицо.
— Что здесь происходит?
Я раздвинул толпу. Какой-то мужчина, явно иноземный торговец, лежал на земле с закрытыми глазами.
— Так чего же вы ждете? Отвезите его в больницу, — нетерпеливо бросил я.
Люди молча смотрели на меня, никто не двинулся с места.
— Чего вы ждете? Увезите его, — распорядился я.
— Мы боимся, — ответил какой-то мужчина. Он вытянул руку, преграждая мне дорогу. — Не приближайтесь.
Отстранив его, я опустился на колени перед недвижным телом. Я взял иноземца за запястье, сдвинул широкую манжету. Рука была усеяна черными пятнами.
— Священники внизу, — доложил Руджеро.
— Ах, уже! — сказал я. — Танкред здесь? — спросил я, отирая лоб.
— Нет, — глухо произнес Руджеро.
— А кто есть?
— Никого, — ответил Руджеро. — Мне пришлось нанять четверых людей и к тому же пообещать им целое состояние.
— Никого, — с горечью повторил я, оглядываясь вокруг.
Свечи догорали, в спальню проникал серый дневной свет. Прежде я бы сказал: «Катерина, никто не явился», а она бы ответила: «Они боятся». Или, может, сказала бы, зардевшись: «Они слишком трусливы». Я не мог ответить за нее. Я протянул руку и дотронулся до деревянного гроба.
— Здесь только два священника, — сказал Руджеро. — И они говорят, что до собора слишком далеко идти. Они отслужат заупокойную мессу в капелле.
— Пускай, — сказал я.
Я уронил руку. В спальню тяжелым шагом вошли четверо — дюжие краснорожие крестьяне; не глядя на меня, они проследовали к гробу и рывком взвалили его на плечи. Им было ненавистно хрупкое мертвое тело, лежавшее внутри; бледный труп, испещренный черными пятнами; им был ненавистен и я; с приходом чумы прошел слух, будто своей молодостью я обязан сговору с дьяволом.
Оба священника стояли у алтаря; слуги и несколько стражников жались по стенам. Пришедшие опустили гроб посреди пустого нефа, и священники принялись скороговоркой бормотать молитвы. Один из них размашисто осенил воздух крестом, и они торопливо проследовали к выходу. Следом носильщики понесли гроб; за мной шли Руджеро и несколько стражников. Занимался день, воздух был теплым, прозрачным. Люди в домах, проснувшись, принимались с ужасом разглядывать руки с проступившими черными пятнами. Тех, кто скончался ночью, вынесли наружу, и вдоль улицы теперь повсюду лежали свежие трупы, а над городом теперь витал настолько тяжелый запах, что мне казалось странным, что небо не потемнело.