Страница 21 из 80
— Я здесь. — Старик подошел, с затаенной злобой глядя на меня. — Ну и напугал же ты меня.
Я ухватил Бартоломео за руку и отвел его к дверям:
— Все получилось?
— Ну да!
— И я никогда не умру?
— Нет. Даже если бы ты захотел. — Он принялся смеяться, разводя руками. — Сколько времени, сколько же времени!
Я поднес руку к горлу, мне было душно.
— Живо, мой плащ! — приказал я.
— Вы желаете выйти? — с тревогой спросил Джакомо. — Я позову телохранителей.
— Нет, не надо.
— Это неблагоразумно, — заметил Руджеро. — В городе неспокойно. — Он отвел глаза. — Люди никак не могут смириться с тем, что во рвах день и ночь раздаются крики.
Я остановился на пороге:
— Народ возмущен?
— Не то чтобы. Но что ни ночь они пытаются провести выживших в крепость. Из амбаров крадут мешки с зерном. И люди ропщут.
— Каждому, кто будет роптать, двадцать ударов кнутом, — приказал я. — И всякого, кого застанут ночью возле крепости, повесить.
Катерина изменилась в лице; шагнув ко мне, она спросила:
— Не прикажешь ли позволить им вернуться?
— Ох, не начинай! — нетерпеливо бросил я.
— Ты ведь сказал: если я умру, открой ворота.
— Но я не умер.
Я посмотрел на ее заплаканные глаза, на впалые щеки. Почему она так грустна? Почему все они так опечалены? Я готов был кричать от радости.
Я пересек розовую площадь. Ничего не переменилось. Та же тишина, те же лавки с витринами, наглухо закрытыми деревянными ставнями. И между тем все казалось новым, будто это был рассвет — немой и серый рассвет сияющего дня. Я смотрел на красное солнце, подвешенное среди пушистых облаков, и улыбался; мне казалось, я смогу дотянуться до этого огромного, излучающего радость шара. До неба было рукой подать, а сердцем я приветствовал будущее.
— Все в порядке? Ничего нового?
— Ничего нового, — сказал часовой.
Я двинулся по дозорному пути. Скала над холмом была голой; во рвах больше не горели огни, там не осталось ни травинки. «Они все умрут». Я оперся рукой о камень амбразуры; я чувствовал себя тверже камня. Что я отнял у них? Десять лет, полвека. Что такое год? Что такое век? Они родились, чтобы умереть. Я перегнулся через стену. Генуэзцы тоже умрут, черные муравьишки, что суетятся вокруг шатров. Но Кармона не умрет. Она будет стоять под солнцем в окружении восьми высоких башен, становясь с каждым днем все величественнее и прекраснее; она покорит равнину, подчинит себе всю Тоскану. Я всмотрелся в волнистые очертания холмов на горизонте и подумал: там, за ними, есть мир, и сердце мое екнуло.
Прошла зима. Огни во рвах погасли, стоны стихли. С приближением весеннего тепла порывы ветра доносили в Кармону едкий запах падали. Я вдыхал его без ужаса. Я знал, что смертельные испарения, исходившие от рвов, принесут заразу в лагерь генуэзцев. Волосы у них выпадут, руки и ноги распухнут, кровь сделается лиловой, и все они умрут. Когда Карло Малатеста со своей армией появился на гребне холмов, генуэзцы в спешке свернули лагерь и бежали, не дав сражения.
За войском кондотьера тянулись телеги, груженные мешками с мукой, мясными тушами и бурдюками, полными вина. Засияли огни на площадях, в городе запели победные песни. Люди обнимались на перекрестках. Катерина держала на руках Танкреда; впервые за четыре года она улыбалась. Вечером состоялось большое празднество; сидя по правую руку от Катерины, Малатеста пил и смеялся как человек, достигший цели. Я также ощущал жар от вина, растекавшийся по жилам, и радость жила во мне, но она отличалась от той, что испытывали другие, она была твердой и темной, она камнем давила на сердце. И это лишь начало, думал я.
Когда трапеза подошла к концу, я отвел Малатесту в сокровищницу и отсчитал ему условленную сумму.
— А теперь, — сказал я, — не возьметесь ли вы за преследование генуэзцев и захват сопредельных моим землям замков и городов?
— Ваша казна пуста, — с улыбкой произнес он.
— Завтра она наполнится.
С раннего утра я направил в город глашатаев: под страхом смерти каждый горожанин до наступления ночи должен был доставить во дворец все имеющееся золото, деньги и драгоценности. Мне доложили, что многие роптали, но никто не осмелился выказать неповиновение: на закате груды сокровищ наполнили мои сундуки. Я разделил эти богатства на три части: одна предназначалась префекту на закупку зерна для жителей города, другая — суконщикам, чтобы те могли закупить шерсть. Указывая Малатесте на третий сундук, я спросил:
— На сколько месяцев вы можете предоставить ваши войска в мое распоряжение?
— На несколько месяцев, — ответил он, погрузив руки в сияющие драгоценности.
— А точнее?
— Это зависит от того, насколько выгодной будет война, а также от моего доброго расположения.
Он небрежно перебирал драгоценные камни; я с нетерпением смотрел на него: каждая жемчужина, каждый бриллиант были зернышком будущих жатв, крепостью, защищающей наши границы, участком земли, вырванным у генуэзцев; я призвал оценщиков, которые провели всю ночь, подсчитывая мое состояние, и условился с Малатестой о твердой посуточной цене за каждого наемника. И вот я собрал всех мужчин Кармоны на площади у дворца и обратился к ним с речью:
— В ваших домах больше нет женщин, в ваших закромах нет зерна. Давайте же соберем принадлежащее генуэзцам зерно и уведем их дочерей в свои дома.
Я добавил, что во сне ко мне явилась Дева Мария и заверила меня, что ни один волос не упадет с моей головы, пока Кармона не сравняется могуществом с Генуей и Флоренцией.
Молодежь вновь облачилась в доспехи. Щеки у парней запали, под глазами залегли тени, лица были погасшими, но голод, истощивший тела, закалил их дух, и они безропотно последовали за мной. Чтобы приободрить их, я показал сваленные вдоль рвов посиневшие трупы генуэзцев. Солдаты Малатесты, с их цветущим видом, налитыми щеками и мощными плечами, казались существами, принадлежащими к высшей расе. Кондотьер вел их, повинуясь собственным прихотям, то продлевая привал дольше, чем было необходимо для отдыха, то пренебрегая остановкой, поскольку ему вздумалось проехаться при свете луны. Вместо того чтобы преследовать разбитых генуэзцев по пятам, он решил взять приступом замок Монтеферти, заявив, что ему прискучили мертвые или умирающие враги. Он потерял целый день и нескольких капитанов. Я упрекнул его за подобную расточительность, на что он бросил свысока:
— Я воюю ради собственного удовольствия.
Благодаря предоставленной им передышке генуэзцы смогли ускользнуть от столкновения и затвориться в Виллане, хорошо укрепленном городе с неприступными крепостными стенами. Тогда Малатеста объявил, что нам следует отказаться от задуманного. Я попросил его подождать одну ночь. Акведук, подведенный к восточной стене Вилланы, доставлял в город воду, которая попадала в подземный канал, проходивший под укреплениями; любой, кто попытался бы проникнуть по нему внутрь, неизбежно утонул бы. Я никого не уведомил о своем замысле; я лишь приказал своим лейтенантам затаиться у восточного потайного хода и, сняв доспехи, погрузился в темный туннель. Поначалу я мог дышать спертым воздухом, что оставался под сводом канала, потом потолок стал понижаться, и я увидел, что дальше вода подходит под самый свод. Я заколебался, течение было слишком сильным, и если я заплыву слишком далеко, то у меня не хватит сил вернуться на свет божий. Что, если старик солгал? — думал я. Впереди и сзади была сгущавшаяся тьма; я не слышал иных звуков кроме плеска воды; но если старик солгал, если я смертен, то какая разница, закончится моя жизнь сегодня или завтра? Сейчас я это узнаю, решил я и бросился в воду.
Он солгал. В голове у меня шумело, грудь сжали тиски; я был на грани смерти, генуэзцы швырнут псам мое разбухшее тело; как я мог поверить в безумную сказку?! Я задыхался от ярости и от ледяной воды; мне хотелось, чтобы эта агония закончилась поскорее. Я был уже на грани смерти; внезапно я осознал, что плыву уже очень долго и все не умираю. Я доплыл до самого выхода из туннеля. Все сомнения отпали: я в самом деле был бессмертен. Мне хотелось упасть на колени и возблагодарить дьявола или Бога, но поблизости не замечалось ни малейших следов их присутствия. Я видел лишь месяц, плывущий по небу в ледяной тишине.