Все люди смертны

— Нет, — отрезала она.

— Почему?

— Так вы снова заснете, а я хочу, чтобы вы по-прежнему бодрствовали, — ответила она. Она взяла его за руку. — Пойдемте прогуляемся.

Он послушно последовал за ней, но на пороге на миг остановился.

— А все-таки неплохо было бы пройтись тряпочкой по потолку, — с сожалением заметил он.

— Мы уже прибыли, — сообщила Регина.

— Уже? — спросил Фоска.

— Ну да, поезд ведь куда скорее, чем дилижанс.

— Хотел бы я знать, куда люди девают сэкономленное время?

— Признайте, что они много чего напридумывали за последние сто лет, — заметила Регина.

— О! Они вечно придумывают одно и то же.

Вид у него был мрачный. С недавних пор он нередко бывал в мрачном настроении. Молча они сошли на перрон и, пройдя через небольшой вокзал, двинулись по дороге. Фоска брел опустив голову, пиная камешки. Регина взяла его за руку.

— Смотрите, — сказала она. — В этих местах прошло мое детство, я люблю их. Смотрите хорошенько.

На соломенных навесах цвели ирисы; розы вились по стенам невысоких домов; в огороженных деревянных загончиках, под цветущими яблонями, куры клевали корм. Прошлое ожило в сердце Регины, будто поставленный в воду букет: павлиний глаз, соцветия глициний, аромат флоксов в саду, освещенном лунным светом, и слезы счастья. «Я стану красивой и знаменитой». В низовье у зеленеющего пшеничного поля виднелась деревня, сланцевые крыши окружавших церковь домов поблескивали на солнце; звонили колокола. Лошадь поднималась на косогор, таща двуколку, а крестьянин шел рядом с кнутом в руке.

— Ничего не переменилось, — сказала Регина. — Как тихо! Видите, Фоска, для меня это и есть вечность: эти тихие дома, звон колоколов, что будет звучать до скончания времен, эта дряхлая лошадь, что поднимается на косогор, как поднималась та, что я видела в детстве.

Фоска покачал головой:

— Нет… Это не вечность.

— Почему?

— Ни деревни, ни двуколки, ни дряхлые лошади не вечны.

— Да, правда, — признала она, пойманная на слове.

Она окинула взглядом застывший пейзаж, раскинувшийся под синим небом, застывший как картина или стихотворение.

— И что придет им на смену?

— Быть может, крупные сельскохозяйственные предприятия с тракторами и геометрически расчерченными полями, а может, новый город, стройки, фабрики.

— Фабрики…

Невозможно представить. Единственное, что было точно, — это то, что эта существовавшая с незапамятных времен деревня когда-нибудь исчезнет. У Регины сжалось сердце. Она могла бы ухватить частицу застывшей вечности, но мир внезапно превратился в череду мимолетных видений и ладони ее были пусты. Она взглянула на Фоску. Можно ли представить, что чьи-то руки более пусты, чем у него?

— Мне кажется, я начинаю понимать, — сказала она.

— Что именно?

— Суть проклятия.

Они брели бок о бок, но порознь. Как открыть ему этот мир, чтобы он увидел его моими глазами?.. Она не представляла себе, что это будет так трудно; вместо того чтобы стать ей ближе, он, казалось, с каждым днем удалялся от нее. Она указала на отходившую вправо тенистую улицу, обсаженную дубами:

— Это здесь.

С волнением Регина узнавала поросшие цветами лужайки, изгородь из колючей проволоки, под которой она проползала на животе, илистую заводь, где ловили рыбу; все было здесь так близко: ее детство, отъезд в Париж, блистательное возвращение. Медленно она обошла вокруг сада, обнесенного белой оградой. Калитка была загорожена, решетка заперта. Она перебралась через забор. Единственное детство, единственная жизнь, моя жизнь. Для нее время однажды остановится, оно уже остановилось, оно разбилось о непроницаемую стену смерти: жизнь Регины была огромным озером, в котором мир отражался в тех же застывших прозрачных образах. Багряный бук вечно трепетал на ветру, флоксы источали сладковатый запах, доносился шепот реки, и в шорохе листьев, в синеве высоких кедров, в аромате цветов пребывала в плену вселенная.

Было еще не поздно. Надо было крикнуть Фоске: «Оставьте меня одну! Наедине с моими воспоминаниями, с моей короткой судьбой, смирившуюся с неизбежностью быть самой собой и однажды умереть». На миг она замерла неподвижно напротив дома с запертыми ставнями, одинокая, смертная и вечная. Потом она оглянулась на него. Он стоял, опершись на белый забор, смотрел на бук и кедры тем взглядом, что не угаснет вовеки, и время вновь заструилось в бесконечность, отражения подернулись рябью. Регину подхватил поток, остановиться было невозможно; можно было лишь удержаться еще ненадолго на поверхности перед тем, как обратиться в пену.

— Идите сюда, — сказала она.

Он перемахнул через деревянные перекладины, и она взяла его за руку.

— Здесь я родилась, — сказала она. — Я жила в этой комнате над зарослями лавра. Во сне я слышала, как струится вода в фонтане; в окно просачивался запах магнолий.

Они сидели на крыльце; камень был теплым; жужжали насекомые. И пока Регина говорила, парк заполнялся видениями. По посыпанным песком аллеям прогуливалась девочка в длинном платье со шлейфом; высокая, слишком худая девушка декламировала проклятия Камиллы в тени плакучей ивы. Солнце садилось, а Регина продолжала говорить, жадно воскрешая на мгновение маленькие прозрачные смертные существа, в которых билось ее собственное сердце.

Когда она замолчала, уже совсем стемнело. Она повернулась к Фоске:

— Вы слушали меня, Фоска?

— Конечно.

— Вы вспомните все?

— Я столько раз слышал эту историю, — признался он, пожимая плечами.

Она резко встала.

— Нет, — сказала она. — Нет, не эту.

— Эту, другой нет.

— Это неправда.

— Еще одна попытка, и вновь провал, — утомленно бросил он. — У людей все идет по кругу. И я вновь начинаю сначала, как они. Этому не будет конца.

— Но я иная, — сказала она. — Если бы я не была иной, вы не любили бы меня, ведь так?

— Да, — ответил он.

— Для вас я единственная в своем роде.

— Да, — повторил он. — Единственная, как все эти женщины.

— Но я — это я, Фоска! Вы больше не видите меня?

— Я вас вижу. Вы блондинка, вы щедры и честолюбивы, вы боитесь смерти. — Он покачал головой. — Бедная Регина!

— Не жалейте меня! — выкрикнула она. — Запрещаю вам жалеть.

Она убежала.

— Мне пора, — сказала Регина.

Она устало взглянула на дверь бара. За дверью была улица, ведущая к Сене, а по ту сторону реки студия, где за столом сидел Фоска и не писал. Он скажет: «Хорошо порепетировали?» Она ответит: «Да», и вновь сомкнется молчание. Она протянула руку Флоранс:

— До свидания.

— Выпейте еще портвейну, — предложил Санье. — Времени у вас достаточно.

— Время… — сказала она. — Да, времени у меня много.

Фоска не глядел на часы.

— Мне жаль, репетиция прошла так скверно, — сказала она.

— О! Чудесно видеть вас за работой, — откликнулась Флоранс.

— У вас есть удивительные находки, — подхватил Санье.

Их голоса звучали мягко, они подвигали к ней тарелку с бутербродами, услужливо подносили ей сигарету, их глаза с участием смотрели на нее. Они не злопамятны, думала она, но в сердце не было радостно-презрительного потрескивания; она больше не могла никого презирать.

— Вы правда решили? Уезжаете в пятницу? — спросила она.

— К счастью, да, — ответила Флоранс, — я уже на пределе.

— Она сама виновата, — с упреком сказал Санье. Он взглянул на Регину. — Ни в жизни, ни на сцене она не умеет экономить.

Регина понимающе улыбнулась. Он смотрит на нее, как смотрел на меня Роже, мелькнула у нее мысль. Он чувствует усталость Флоранс, делит с ней радости и заботы, дает ей советы, она царит в его сердце: они пара. Регина встала:

— Теперь мне пора идти.

Улыбки, нежное воркование — все это было не для нее, как и простое человеческое понимание. Открыв дверь, она погрузилась в одиночество. В одиночестве она перешла Сену, она шла к отделанной красным квартире. Но это было не прежнее, гордое одиночество. Просто женщина, заблудившаяся под небом.