Второй пол

IV БРЕТОН. ИЛИ ПОЭЗИЯ

Несмотря на пропасть, отделяющую религиозный мир Клоделя от поэтического пространства Бретона, существует определенная аналогия в том, какую роль они отводят женщине: она — возмущающий спокойствие элемент; она вырывает мужчину из сна имманентности; уста, ключ, дверь, мост — это Беатриче, вводящая Данте в запредельный мир. «Любовь мужчины к женщине, если мы на секунду предадимся наблюдению за миром чувств, упорно загромождает небо гигантскими, яркими цветами. И для духа, который постоянно испытывает потребность ощущать надежность своего положения, она остается опаснейшим камнем преткновения». Любовь другой ведет к любви Другого. «Когда избирательная любовь к некоему существу достигает наивысшей точки, открываются шлюзы, выпуская на волю поток любви к человечеству…» Но для Бретона запредельный мир — не далекое, неведомое небо, он — прямо здесь, он открывает себя тому, кто умеет отодвинуть завесу повседневной банальности; и, в частности, иллюзию ложного знания рассеивает эротизм, «В наши дни сексуальный мир… не прекратил, насколько мне известно, противопоставлять нашему стремлению проникнуть в мир свое непробиваемое ночное ядро». Столкнуться с тайной — это единственный способ ее обнаружить. Женщина — загадка и окружена загадками; ее многочисленные лики вместе составляют «единственное существо, в котором нам дано лицезреть последнее перевоплощение Сфинкса»; а потому она — откровение. «Ты была самим олицетворением потаенного», — говорит Бретон любимой женщине. И немного далее: «Еще не зная, в чем могло заключаться откровение, которое ты несла мне, я уже знал, что это — откровение». Это равнозначно утверждению, что женщина — поэзия. Ту же роль играет она и у Жерара де Нерваля, но в образе Сильвии или Орелии она принимает очертания воспоминания или призрака, потому что греза, более истинная, чем реальность, полностью с нею не совпадает; у Бретона же — абсолютное совпадение: есть только один мир; поэзия объективно присутствует в вещах, а женщина, безусловно, существо из плоти и крови. Ее встречают не в грезах, но во время самого обычного бодрствования, среди дня — банального дня, обозначенного в календаре определенным числом, как все остальные дни — 5 апреля, 12 апреля, 4 октября, 29 мая, — в обыденной обстановке; в кафе, на улице. Но всегда ее отличает какая–нибудь необычная черта, Надя «идет с высоко поднятой головой, не в пример другим прохожим… На лице — своеобразный грим… Я никогда не видел таких глаз». Бретон подходит к ней. «Она улыбается, но так таинственно и, я бы сказал, со знанием дела». А вот в «Сумасшедшей любви»: «Эта только что вошедшая молодая женщина была как будто окутана паром — и

одета огнем?.. И я вправе сказать, что в этом месте 29 мая 1934 года эта женщина была возмутительно 1прекрасна». И поэт сразу же осознает, что ей предстоит сыграть в его судьбе определенную роль; иногда эта роль бывает мимолетной, второстепенной; такова девочка с глазами Далилы в «Сообщающихся сосудах»; но даже тогда вокруг нее происходят маленькие чудеса: в день, когда у Бретона назначено свидание с этой Далилой, он читает в газете доброжелательную статью, подписанную давно потерянным из виду другом по имени Самсон. Иногда чудеса множатся; появление незнакомки 29 мая, той ундины из мюзик–холла, что выступала в номере с плаванием, было предсказано услышанным в ресторане каламбуром: «Хвастун Дины видел хвост ундины»; а ее первый большой выход с поэтом был в мельчайших подробностях описан в поэме, сочиненной им одиннадцать лет назад. Но самая потрясающая колдунья у него — это Надя; она предсказывает будущее, с ее губ слетают те же слова и образы, о которых в тот же самый момент думает ее друг; ее сны и рисунки — прорицания; «Я блуждающая душа», — говорит она; она идет по жизни «как–то особенно, руководствуясь одной лишь интуицией и все время напоминая о чуде»; вокруг нее беспристрастный случай в изобилии сеет странные события; она так изумительно свободна от соблюдения приличий, что презирает законы и разум — и кончает жизнь в сумасшедшем доме. Это был «свободный гений, напоминающий одного из тех духов воздуха, которого можно привязать к себе на время с помощью определенных магических заклинаний, но о том, чтобы подчинить его себе, не может быть и речи». Из–за этого ей не удается до конца исполнить свое женское предназначение. Ясновидящая, пифия, волшебница, она слишком близка к тем ирреальным созданиям, что посещали Нерваля; она отворяет двери в сверхъестественный мир, но бессильна дать его, потому что не умеет отдаваться сама. Женщина осуществляет себя в любви, и только в любви до нее можно реально добраться; она вбирает в себя все, если при своей исключительности соглашается на исключительную судьбу, а не просто плывет по течению, не ведая корней. Наивысшего блеска ее красота достигает в тот ночной час, когда «она делается совершенным зеркалом, в котором все, что было, все, что призвано быть, восхитительно погружается в то, что будет названо»на этот раз»». Для Бретона «найти место и формулу» смешивается с «овладеть истиной, воплощенной в душе и теле». А это овладение возможно только во взаимной любви — любви, разумеется, плотской. «Портрет любимой женщины должен быть не только образом, которому ты улыбаешься, но еще и оракулом, который ты вопрошаешь»; оракулом же он будет лишь в том случае, если сама женщина не просто идея или образ; она должна быть «краеугольным камнем материального мира»; для умеющего видеть сам этот мир — Поэзия, и нужно, чтобы в этом мире у него была реальная Беатриче. «Только взаимная любовь обусловливает всеобщий магнетизм, над которым ничто не властно и благодаря которому плоть — это солнце и блистательный отпечаток на плоти, а дух — вечно–брызжущий, неизменный, неумирающий источник, воды которого раз и навсегда нашли себе место между ноготком и тимьяном».

Такая нерушимая любовь может быть только единственной. Парадокс позиции Бретона заключается в том, что от «Сообщающихся сосудов» до «Аркана 17» он упорно посвящает единственную и вечную любовь разным женщинам. Но, по его мнению, к неправильному выбору человека ведут социальные обстоятельства, препятствующие свободе выбора; впрочем, ошибаясь снова и снова, он на самом деле ищет однуженщину. И если он станет перебирать в памяти любимые лица, то «среди всех этих женских лиц увидишь лишь одно: последнее 1 любимое лицо». «Сколько раз, однако, мог я наблюдать, что под совершенно различной внешностью в каждом из этих лиц ищет воплощения одна общая исключительнейшая черта». Ундину из «Сумасшедшей любви» он спрашивает: «Ужели вы наконец та самая женщина, ужели вы должны были прийти только сегодня?» А в «Аркане 17» читаем; «Ты прекрасно знаешь, что, едва лишь я увидел тебя, я сразу же, без колебаний тебя узнал». В совершенном, обновленном мире чета влюбленных, в силу взаимного и абсолютного дара, была бы нерасторжима; раз возлюбленная — это все, откуда возьмется место для другой? Эта другая — тоже в ней, причем тем больше, чем больше она будет самой собой. «Необычное неотделимо от любви. Поскольку ты единственная, ты не можешь не быть для меня постоянно другой — другой тобою, И через все многообразие этих бесчисленных цветов я люблю тебя — изменчивую тебя, в красной рубашке, обнаженную, в серой рубашке». А по поводу иной, но столь же единственной женщины Бретон пишет: «Взаимная любовь, как я ее себе представляю, это система зеркал, которая под тысячью углов — как только может преломиться в моих глазах неизвестное — являет мне верное отражение той, что я люблю, все более поражающее предвосхищением моего собственного желания, все более полное жизни», Эта единственная женщина, наделенная плотью и одновременно искусственная, принадлежащая природе и человеческому роду, обладает той же колдовской силой, что и излюбленные сюрреалистами двусмысленные предметы: она подобна ложке–туфельке, или столу–волку, или мраморному сахару, найденному поэтом на барахолке или привидевшемуся ему во сне; она посвящена в тайну привычных предметов, внезапно раскрывающих свою