Второй пол

Ясно, например, что идея индивидуального владения имеет смысл только в особых условиях человеческого существования. Чтобы возникла такая идея, нужно прежде, чтобы у субъекта существовало намерение полагать себя в своей принципиальной исключительности, чтобы он утверждал свое существование как нечто отдельное и автономное. Понятно, что это притязание могло оставаться субъективным, внутренним, лишенным истинного выражения до тех пор, пока у индивида не было практического способа объективно его удовлетворить: не имея адекватных орудий, он вначале не мог испытать свою власть над миром, чувствовал себя потерянным в природе и сообществе, пассивным, запуганным, игрушкой темных сил; он мог думать о себе, лишь идентифицируя себя со своим кланом, — тотем, мана, земля были коллективными реалиями. Изобретение бронзы позволило ему, пройдя испытание тяжелым производительным трудом, открыть в себе творца; покорив природу, он ее уже не боится и, стоя лицом к лицу с преодоленным сопротивлением, дерзновенно осознает себя как автономную активность и осуществляется в своей исключительности 1. Но этого осуществления никогда бы не произошло, если бы человек изначально его не хотел; урок труда был преподан не пассивному субъекту: выковав орудия труда и покорив землю, субъект выковал и покорил самого себя, С другой стороны, тезиса о самоутверждении субъекта недостаточно для объяснения собственности — в вызове, борьбе, в индивидуальном столкновении каждое сознание может попытаться возвыситься до идеи суверенности. Для того чтобы вызов приобрел характер экономического соперничества, чтобы в соответствии с этим сначала вождь, а потом и члены рода стали притязать на частное достояние, нужно, чтобы в человеке обнаружилась и другая изначальная тенденция: как уже было сказано в одной из предшествующих глав, существующий познает себя, лишь самоотчуждаясь; обращаясь к миру, он ищет себя в каком–нибудь постороннем образе, который делает своим. В тотеме, в мане, на занимаемой им территории его отчужденное существование встречается с его родом; когда индивид отделяется от сообщества, он оповещает об этом особым воплощением, мана индивидуализируется в вожде, потом — в каждом индивиде; одновременно каждый старается захватить себе в собственность клочок земли, орудия труда, часть урожая. В этих богатствах — его богатствах — человек находит самого себя, потому что он потерялся в них, — и тогда понятно, что он может Придавать им столь же фундаментальное значение, как и самой своей жизни. Тогда заинтересованностьчеловека в своей собственности становится понятным отношением. Но очевидно, что объяснить весь этот процесс одним лишь тезисом об орудиях труда нельзя, нужно целиком охватить все поведение человека, вооруженного этим орудием труда, — поведение, которое включает в себя онтологическую инфраструктуру.

Точно так же невозможно из положения о частной собственности сделать выводоб угнетении женщины. Здесь снова проявляется недостаточность энгельсовского подхода. Он справедливо заметил, что мускульная слабость женщины реально поставила ее ниже мужчины лишь с появлением бронзовых и железных орудий труда; но он не увидел, что пределы ее трудовых способностей сами являются реальным недостатком лишь в определенной перспективе. Именно потому, что человек трансцендентен и амбициозен, посредством каждого нового орудия он проецирует свои новые требования; когда он изобрел бронзовые инструменты, то уже не мог довольствоваться возделыванием садов, а захотел вспахивать и обрабатывать большие поля — и не бронза как таковая породила это желание. Неприспособленность женщины к этим орудиям повлекла за собой ее крах, потому что мужчина подчинил ее с помощью своего проекта обогащения и экспансии. Но и этого проекта недостаточно, чтобы объяснить факт ее угнетения: разделение труда между мужчиной и женщиной могло бы стать дружеским сотрудничеством. Если бы изначально отношения человека с себе подобными строились исключительно на дружбе, то любой тип порабощения был бы просто необъясним — явление это есть следствие захватнических свойств человеческого сознания, которое стремится к объективному осуществлению своей суверенности. Если бы оно не содержало в себе изначально категорию Другого и притязание на господство над Другим, открытие бронзовых орудий труда не могло бы повлечь за собой угнетения женщины. Энгельс не объясняет и особого характера этого угнетения. Он пытается свести противостояние полов к классовому конфликту — впрочем, без излишней в том уверенности: его тезис не выдерживает критики. Действительно, разделение труда между полами и проистекающее отсюда угнетение в некоторых случаях напоминают разделение на классы, но смешивать их нельзя. В классовом разделе нет никакой биологической основы; в процессе труда раб осознает себя противостоящим хозяину, пролетариат всегда осознавал свое положение в бунте, в нем он, обращаясь к сущности явления, угрожал своим эксплуататорам и в нем же устремлялся к тому, чтобы перестать существовать как класс. Мы уже говорили во введении, насколько отлично от этого положение женщины, что связано в особенности с той общностью жизни и интересов, которая делает ее солидарной с мужчиной, и с тем, что мужчина встречает в ней сообщницу: в ней нет никакой жажды бунта, революции, она не смогла бы уничтожить себя как пол — она лишь требует устранения некоторых последствий половых различий. Еще важнее то, что к женщине нельзя, не покривив душой, подходить только как к трудящейся; ведь ее роль в воспроизводстве потомства не менее важна, чем ее производительные возможности; бывают времена, когда рожать детей полезнее, чем управлять плугом.

Энгельс уходит от этой проблемы; он лишь заявляет, что социализм уничтожит семью: но это весьма абстрактное решение. Известно, как часто и радикально вынуждены были менять политику в области семьи в СССР, в зависимости от того, как по–разному уравновешивались непосредственные нужды производства и народонаселения. Впрочем, уничтожить семью необязательно означает освободить женщину; примеры Спарты и нацистского режима показывают, что, и прямо подчиняясь государству, она может быть по–прежнему угнетаема мужчинами. Действительно, социалистическая этика, то есть та этика, что ищет справедливости, не устраняя свободы, что налагает на личность обязанности, не стирая индивидуальности, окажется в затруднительном положении перед проблемами, возникающими в связи с положением женщины. Невозможно просто–напросто уподобить деторождение работеили службенаподобие военной службы. Требование рожать детей является для женщины гораздо более глубоким вторжением в ее жизнь, чем для граждан ^регламентация их поведения; еще ни одно государство не осмелилось установить обязательный коитус. Половой акт и материнство не только занимают время и силы женщины — здесь задействованы сущностные ценности. И напрасно пытается рационалистический материализм игнорировать драматический характер половых отношений; половой инстинкт нельзя регламентировать. Нельзя быть уверенным, что он сам не несет в себе отказа от своего утоления, говорил Фрейд. И совершенно несомненно, что он не поддается интеграции в социальную сферу, потому что в эротизме содержится бунт мгновения против времени, бунт индивидуального против универсального. Стремясь направить его или использовать, рискуешь его убить, ибо с живой спонтанностью нельзя обращаться как с инертной материей; к тому же ее нельзя подавить силой, как подавляют свободу. Невозможно впрямую заставить женщину рожать — единственное, что можно сделать, это поставить ее в такое положение, из которого не будет другого выхода, кроме материнства. Закон или нравы заставляют ее вступать в брак, под запретом оказываются противозачаточные средства и абортыг не разрешается развод. Именно эти старые узы патриархата сегодня воскрешены в СССР; возрождены патерналистские теории брака; и таким образом государство пришло к тому, что снова потребовало от женщины стать эротическим объектом, — в одной недавней речи советских гражданок призывали следить за своим туалетом, пользоваться косметикой и кокетничать, чтобы удерживать своих мужей и разжигать в них желание. Как видно из этого примера, женщину невозможно рассматривать только как производительную силу — для мужчины она еще и сексуальный партнер, воспроизводительница жизни, эротический объект, Другой, посредством которого он ищет себя самого. Сколько бы тоталитарные и авторитарные режимы с общего согласия ни запрещали психоанализ, сколько бы ни заявляли, что для граждан, присягнувших на верность коллективу, не существует индивидуальных драм, эротика представляет собой область, где индивидуальное всегда преобладает над общим. И для демократического социализма, где были бы уничтожены классы, а не личности, вопрос личной судьбы сохранил бы все свое значение — и все свое значение сохранила бы дифференциация полов. Половое отношение, которое связывает женщину с мужчиной, отличается от его отношения к ней; а связь женщины и ребенка нельзя свести ни к какой другой связи. Не бронзовое орудие труда ее породило — и машины недостаточно, чтобы ее уничтожить. Требовать для нее всей полноты человеческих прав и возможностей не значит закрывать глаза на исключительность ее ситуации. Чтобы понять ее, нужно выйти за рамки исторического материализма, видящего в мужчине и женщине только экономические единицы.