Мандарины

— Как жаль, что в Нью-Йорке я не познакомился с вами поближе! Я был бы счастлив показать вам Нью-Йорк!

— Такая возможность существует, — отвечала я. — Через десять дней я возвращаюсь в Нью-Йорк, быть может, и вы там будете.

— Во всяком случае, я могу приехать. Позвоните мне, — сказал он, многозначительно глядя на меня.

Мы послушали еще несколько пластинок, и он проводил меня через холл до двери моей комнаты; я протянула ему руку, но он тихонько спросил меня:

— Вы не хотите поцеловать меня?

Он обнял меня; с минуту мы стояли неподвижно, щека к щеке, охваченные желанием; потом мы услыхали легкие шаги и поспешно отстранились друг от друга.

Мэрием посмотрела на нас со странной улыбкой.

— Анна уезжает рано утром, не задерживай ее допоздна, — сказала она своим нежным голосом.

— Я как раз собиралась пойти спать, — ответила я.

Но я не спала. Я осталась стоять у открытого окна, вдыхая ночь, которая ничем не пахла: казалось, луна заморозила аромат цветов. Мэрием спала или бодрствовала в соседней комнате, и я знала, что Филипп не придет. Иногда мне чудилось, будто я слышу шаги, но это лишь ветер бродил меж деревьев.

Канада не представляла особого интереса; я была безмерно счастлива, когда снова оказалась в Нью-Йорке, и тотчас подумала: «Я позвоню Филиппу». Тем же вечером меня пригласили на коктейль, где мне опять предстояло встретиться с большинством из моих друзей; из окна открывался внушительный вид на небоскребы: однако мне этого уже было недостаточно. Я спустилась в бар гостиницы: при темно-синем освещении пианист наигрывал приглушенно-томные мелодии, пары шептались, официанты ходили на цыпочках; закурив сигарету, я заказала мартини, сердце мое стучало. То, что я собиралась сделать, было не очень разумно; после недели, проведенной с Филиппом, я наверняка не смогу расстаться с ним без грусти, но тем хуже; прежде всего я хотела его; что же до грусти, то ее все равно не избежать. Она уже поселилась во мне. Куинсбридж, Сентрал-парк, Вашингтон-сквер, Ист-Ривер: через неделю я их больше не увижу; но вообще-то я предпочитала сожалеть скорее о ком-то, чем о камнях, мне казалось, что это будет не так мучительно. Я выпила глоток мартини. Неделя — слишком мало для новых открытий, слишком мало для удовольствий без будущего; мне не хотелось больше бродить по Нью-Йорку туристом; мне необходимо было жить в этом городе по-настоящему, тогда он стал бы немного моим и я оставила бы в нем что-то от себя. Необходимо, чтобы я шагала по улицам рука об руку с мужчиной, который на короткий срок стал бы моим. Я допила свой стакан. Один раз за время всего путешествия мужчина держал мою руку в своей; это было зимой, я скользила из-за гололеда, но подле него чувствовала себя в тепле. Он говорил: «Возвращайтесь. Не хочется думать, что я вас больше не увижу». А я не вернусь; я буду сжимать в своей руке другую руку. На мгновение я почувствовала себя виновной в предательстве. Но сомнений не было: это Филиппа я желала целую ночь напролет, я все еще его желала, и он ждал моего звонка. Я встала, вошла в телефонную кабину и попросила Хартфорд.

— Мистера Филиппа Дэвиса.

— Я позову его.

Внезапно сердце мое отчаянно заколотилось. Минутой раньше я располагала Филиппом по своему усмотрению, я вызывала его в Нью-Йорк, я укладывала его в мою постель. Но он существовал сам по себе, и теперь я зависела от него; в этом узком застенке я была одна, без защиты.

— Алло!

— Филипп? Это Анна.

— Анна! Как я рад вас слышать!

Он говорил по-французски с медлительным совершенством, показавшимся мне вдруг зловещим.

— Я звоню из Нью-Йорка.

— Знаю. Дорогая Анна, после того, как вы уехали, в Хартфорде стало так скучно! Ваши путешествия были удачными?

Как близок его голос! Он касается моего лица. Но сам Филипп внезапно стал очень далек; рука моя на черном эбоните телефонной трубки повлажнела. Я бросаю слова наугад:

— Мне хотелось бы рассказать вам о них. Вы говорили, чтобы я дала вам знать о своем возвращении. Вы могли бы приехать в Нью-Йорк до моего отъезда?

— Когда вы уезжаете?

— В субботу.

— О! — молвил он. — О! Так скоро! — Наступило короткое молчание. — На этой неделе я должен ехать к друзьям на Кейп-Код, я обещал.

— Как жаль!

— Да, жаль! Вы не можете отложить отъезд?

— Не могу. А вы не можете перенести эту поездку?

— Нет, это невозможно! — ответил он удрученно.

— Ну что ж, встретимся летом в Париже, — сказала я с притворным оживлением. — Лето не так далеко.

— Мне очень жаль!

— Мне тоже жаль. До свидания, Филипп. До лета.

— До свидания, дорогая Анна. Не забывайте меня совсем.

Я повесила влажную от пота трубку. Сердце мое успокоилось, и я почувствовала какую-то пустоту внутри. Я пошла к Вильсонам. Было много народа, мне дали в руки стакан, мне улыбались, называли меня по имени, ловили за руку, за плечо, приглашали направо, налево, я записывала назначенные встречи в записную книжку, а в груди ощущала все ту же пустоту. С разочарованием своего тела я смирилась, но выносить эту пустоту было тяжело. Они улыбались, говорили, я говорила, улыбалась, в течение всей следующей недели мы будем говорить и улыбаться, а потом никто из них не вспомнит больше обо мне, да и я о них; страна эта была вполне реальной, я тоже — вполне живой, и вот я уеду, ничего не оставив позади и ничего не взяв с собой. Не переставая улыбаться, я вдруг подумала: «А если позвонить в Чикаго?» Я могла позвонить Брогану тем же вечером и сказать ему: «Я еду». Если он не хочет больше меня видеть, что ж, он об этом скажет: какая разница? Два отказа ничуть не хуже, чем один. Снова кому-то улыбаясь, я с возмущением подумала о себе: мне не удалось заполучить Филиппа, и теперь я собираюсь броситься в объятия Брогана! Что за нравы самки в период течки? По правде говоря, мысль о том, чтобы переспать с Броганом, меня особо не грела, я полагала, что в постели он скорее неловок; я даже не была уверена, что новая встреча с ним доставит мне удовольствие; я провела с ним всего полдня и подвергалась риску испытать глубочайшее разочарование. Без всякого сомнения, план этот был глупым, мне хотелось двигаться, суетиться, чтобы скрыть от себя свою неудачу, именно так и делают настоящие глупости. Я решила остаться в Нью-Йорке и продолжала записывать намеченные встречи: выставки, концерты, ужины, увеселительные прогулки — неделя пролетит быстро. Когда я вновь очутилась на улице, большие часы на Гремерси-сквер показывали полночь; в любом случае звонить было поздно. Нет, не поздно; в Чикаго всего лишь девять часов, Броган читал у себя в комнате или писал. Я остановилась у светящейся витрины драгстора. «Не хочется думать, что я вас никогда не увижу». Я вошла, разменяла в кассе деньги и попросила соединить меня с Чикаго.

— Льюис Броган? Это Анна Дюбрей. Никакого ответа.

— Это Анна Дюбрей. Вы меня слышите?

— Прекрасно слышу. — Он добавил на безобразном французском, радостно запинаясь на каждом слоге: — Здравствуйте, Анна. Как дела?

Голос был не так близок, как голос Филиппа, но сам Броган казался менее далеким.

— На этой неделе я могу приехать в Чикаго на три-четыре дня, — сказала я. — Как вы на это смотрите?

— В Чикаго сейчас отличная погода.

— Но если я приеду, то лишь для того, чтобы встретиться с вами. У вас есть время?

— У меня полно времени, — весело отвечал он. — Все время — мое.

На секунду я заколебалась; это оказалось чересчур легко: один говорил нет, а другой — да, причем с одинаковым безразличием, но отступать было слишком поздно, и я сказала:

— Тогда я прилечу завтра утром первым же самолетом. Закажите мне номер в гостинице, но чтобы она была не самой лучшей в Чикаго. Где мы встретимся?

— Я приеду за вами в аэропорт.

— Хорошо. До завтра.

Наступило молчание; и вдруг я узнала голос, который три месяца назад сказал мне: «Возвращайтесь», он произнес:

— Анна! Я так рад, что снова вас увижу!

— Я тоже рада. До завтра.