Мандарины

— Тебя не затруднит подбросить меня на мотоцикле, когда закончится этот карнавал?

— Мне это доставит удовольствие! — ответил Ламбер совершенно естественным тоном.

— Спасибо! Сможем поговорить немного.

Анри умолк, ибо в гостиную стремительно вошла Клоди и бросилась прямо к нему:

— Вы будете совсем душкой, если оставите автограф на нескольких книгах: эти дамы — ваши страстные поклонницы.

— С удовольствием, — сказал Анри и добавил вполголоса: — Но я не могу задерживаться, меня ждут в редакции.

— Вы должны встретиться с семейством Бельомов, они едут специально из-за вас и должны явиться с минуты на минуту.

— Через полчаса я сбегу, — сказал Анри. Он взял книгу, которую протягивала ему высокая блондинка. — Как ваше имя?

— Вы его не знаете, — ответила блондинка с чуть заметной надменной улыбкой, — но наверняка узнаете: Колетта Массой.

Она поблагодарила его еще одной таинственной улыбкой, а он, уже на другой книге, поставил другое имя. Что за комедия! Анри надписывал, улыбался, улыбался и надписывал; маленькая гостиная заполнилась, их было бесчисленное множество, близких знакомых Клоди. Они тоже улыбались и пожимали руку Анри, их глаза светились любопытством, похожим на непристойность, они твердили слова, которые в прошлый раз говорили Дюамелю и в следующий раз повторят Мориаку или Арагону. Время от времени какой-нибудь ревностный читатель считал себя обязанным выразить свое восхищение: этот был потрясен описанием бессонницы, тот — фразой о кладбищах: речь всякий раз шла о незначительных кусках, написанных без особой заинтересованности. Гита Вантадур с упреком спросила у Анри, почему он выбирает своих героев среди таких жалких господ, а сама улыбалась стоявшим вокруг несравнимо более жалким людям. «Как они суровы к персонажам романа! — думал Анри. — Им не прощают ни одной слабости. И как странно они все читают! Полагаю, вместо того чтобы следовать начертанными для них путями, большинство листает страницы вслепую; время от времени одно слово находит у них отклик, пробуждая бог весть какие воспоминания или тоску; или вдруг в каком-нибудь образе они обнаруживают, как им кажется, некое отражение самих себя: они останавливаются на мгновение, любуются собой и снова на ощупь пускаются в путь. Лучше было бы никогда не видеть своих читателей вблизи», — подумалось ему. Он подошел к Мари-Анж, с насмешливым видом глядевшей на него.

— Над чем посмеиваешься?

— Я не посмеиваюсь, я наблюдаю. — Она ухмыльнулась: — Ты правильно делаешь, что живешь взаперти; ты не блистаешь.

— А что надо делать, чтобы блистать?

— Смотри на своего друга Воланжа и бери уроки.

— У меня нет такого дара, — сказал Анри.

Ему неинтересно было добиваться их восхищения, но и шокировать тоже казалось бессмысленным. Жюльен горланил, подчеркнуто напоказ опустошая бокал, вокруг него снисходительно посмеивались.

— Если бы у меня было подобное имя, — вопил он, — я поскорее избавился бы от него. Бельзонс, Полиньяк, Ларошфуко — это мелькало на всех страницах французской истории {93}и здорово пропылилось.

Он мог оскорблять их, изрекать страшные нелепости, они все равно были в восторге; пускай он не обласкан званиями, наградами, орденами: поэт может быть шутом, это совсем неплохо. Жюльен полагал, что властвует над ними, а на деле утверждал их в сознании собственного превосходства. Нет, единственный способ — не посещать таких людей. Светские писатели и псевдоинтеллектуалы, толпившиеся вокруг Клоди, производили еще более гнетущее впечатление. Им не доставляло радости писать, неинтересно было думать, и на их лицах отражалась та скука, на которую они обрекали себя. Единственной их заботой было создание собственного имиджа и успешная карьера, и ходили они друг к другу лишь для того, чтобы завидовать вблизи. Ужасное отродье. Заметив Скрясина, Анри с симпатией улыбнулся ему: он был фанатиком, невыносимым путаником, но зато вполне живым, и когда прибегал к словам, то пользовался ими со страстью, а не для того, чтобы разменять на деньги, комплименты, почести; тщеславие приходило после и было у него поверхностной, неглубокой чертой.

— Надеюсь, ты на меня не сердишься, — сказал Скрясин.

— Конечно нет, ты выпил. Как дела? Ты по-прежнему живешь здесь?

— Да. Я спустился, чтобы поздороваться с тобой, надеялся, что бомонд разошелся. Ты выступал перед ними? И Клоди хочет, чтобы я тоже выступил перед ними?

— Это неплохая публика, — заметил Воланж, с непринужденным видом подходя к ним. Одарив окружающих чуть заметной надменной улыбкой, он остановил взгляд на Ламбере. — Люди с большими деньгами притворяются легкомысленными, но на деле отлично понимают, чего стоят истинные ценности. Роскошь Клоди, например, очень искусна.

— От роскоши меня тошнит, — сказал Скрясин. Мари-Анж прыснула со смеху, и Луи строго взглянул на нее.

— Вы имеете в виду фальшивую роскошь, — снисходительно заметила Югетта.

— Фальшивая, настоящая — какая разница, не люблю роскошь, и все.

— Как можно не любить роскошь? — спросила Югетта.

— Я не люблю людей, которые любят роскошь, — уточнил Скрясин. — В Вене, — добавил он вдруг, — мы жили в лачуге втроем, и у нас на всех было одно пальто; мы подыхали с голода. Это было самое прекрасное время в моей жизни.

— Это свидетельствует о весьма любопытном комплексе вины, — с насмешкой молвил Воланж.

— Я знаю свои комплексы, они тут ни при чем, — сухо ответил Скрясин.

— Очень даже при чем! Вы оба пуритане, как все люди левых взглядов, — сказал Воланж, оборачиваясь к Анри. — Роскошь вас шокирует, потому что вы не выносите мук совести. Такая суровая требовательность опасна; сначала отказываются от роскоши, потом постепенно отказываются от искусства и поэзии.

Анри ничего не ответил; он не придавал значения словам Воланжа, но с интересом наблюдал, как он изменился с момента их последней встречи: в его голосе, улыбках не осталось и следа приниженности. К нему полностью возвратилось его былое высокомерие.

— Искусство и роскошь — это не одно и то же, — робко заметил Ламбер. Нет, — согласился Луи. — Но если никого больше не будет мучить совесть,

если зло исчезнет с земли, искусство тоже исчезнет. Искусство — это попытка интегрировать зло. Организованные прогрессисты хотят устранить зло: они обрекают на смерть искусство. — Он вздохнул: — Мир, который они нам обещают, будет очень скучным. Анри пожал плечами:

— До чего же вы чудные, противники организованных прогрессистов. То вы предрекаете, что никогда не удастся устранить несправедливость, то заявляете, что жизнь станет пресной, вроде пасторали. Ваши аргументы можно обратить против вас!

— Мысль о том, что зло необходимо искусству, кажется мне очень интересной, — сказал Ламбер, устремляя на Луи вопросительный взгляд.

Клоди положила ладонь на руку Анри.

— Вот Люси Бельом, — сказала она, — вон та высокая, очень элегантная брюнетка; пойдемте, я представлю вас ей.

Она указывала на долговязую сухую женщину в черном; была ли она элегантна? Анри никогда хорошенько не понимал смысла этого слова: на его взгляд, существовали женщины привлекательные и другие, которые таковыми не являлись; эта относилась к числу последних.

— А вот мадемуазель Жозетта Бельом, — сказала Клоди.

Малютка была безусловно красивой, но на роль Жанны этот светский силуэт совсем не подходил; меха, духи, высокие каблуки, красные ногти, скрученные жгутом янтарные волосы — роскошная кукла среди всех прочих.

— Я прочитала вашу пьесу, она великолепна, — уверенным тоном заявила Люси Бельом. — И я не сомневаюсь, что она может принести много денег: у меня нюх на такие вещи. Я говорила об этом Вернону, директору «Студии 46», он мой большой друг. Пьеса его очень заинтересовала.

— Он не находит ее слишком скандальной? — спросил Анри.

— Скандал может пойти на пользу пьесе или провалить ее; это зависит от многих вещей. Думаю, я смогу убедить Вернона пойти на риск. — Наступило молчание, затем, без всякого перехода, едва ли не нагло, Люси продолжала: — Верной будет склонен дать шанс Жозетте; пока она играла лишь маленькие роли, ей всего двадцать один год, но она владеет мастерством и поразительно чувствует образ; мне хотелось бы, чтобы вы послушали ее в большой сцене из второго акта.