Мандарины

— Пришло письмо от Понселя, — сказала она, протягивая ему конверт.

— Полагаю, он отказывает, — молвил Анри. Пробежав глазами письмо, он передал его Поль. — Да, разумеется, он отказывает.

Дважды уже ему возвращали рукопись с испуганными комплиментами: очень значительное произведение, но скандальное, несвоевременное, невозможно брать на себя такой риск; позже, когда страсти улягутся. Разумеется, пьеса не нравилась всем тем, кому хотелось забыть прошлое, а также тем, кто желал исправить его на свой лад. Анри же очень хотел, чтобы ее поставили; ему она нравилась больше, чем любая другая его вещь. Роман перечитать нельзя, слова липнут к глазам; а вот диалог, который воплотится однажды в живые голоса, он слышал на расстоянии с отстраненным удовлетворением художника, который бросает на полотно понимающий взгляд.

— Надо, чтобы твою пьесу сыграли, — вдохновенным тоном сказала Поль.

— Я только об этом и мечтаю.

— Успеху я придаю не больше значения, чем ты, — продолжала она, — но чувствую, что ты не вернешься к своему роману до тех пор, пока не избавишься от этой пьесы.

— Что за мысль! — удивился Анри.

— Ты так и не взялся за роман?

— Нет, но пьеса тут совсем ни при чем.

— Тогда почему? — спросила она, внимательно глядя на Анри и всем своим видом давая понять, что ей многое известно.

— Скажем, из-за лени, — улыбнулся он.

— Ты никогда не знал, что такое лень, — важно заявила она и покачала головой: — Дело тут явно во внутреннем сопротивлении.

— Работа над романом не пошла, — сказал Анри. — У меня есть желание вернуться к нему, но я знаю, что это огромный труд: вот я и не тороплюсь, больше ничего.

Она опять покачала головой:

— Где это видано, чтобы ты отступал перед препятствием.

— Ну вот, на этот раз отступаю.

— Почему ты так и не показал мне свою рукопись? — спросила Поль. — Возможно, я смогла бы дать тебе совет.

— Я сто раз говорил тебе, что мои черновики абсолютно бесформенны.

— Да, ты так сказал, — с задумчивым видом произнесла она.

— Я показал тебе свою пьесу.

— Действительно, первые черновые наброски были бесформенны, но ты показывал их мне.

Анри не ответил; в этом наброске он слишком откровенно писал о себе, о ней; роман, который он попробует извлечь из этого в ближайшее время, будет не столь нескромен. Поль надо всего лишь подождать немного. Он зевнул.

— Я засыпаю на ходу. Завтра я сюда не приду, буду ночевать в гостинице: предвижу, что Скрясин не отпустит меня до рассвета.

— Не понимаю, в чем преимущество гостиницы, будь то рассвет или сумерки, но поступай как хочешь.

Он встал, она тоже встала; это был опасный момент; поцеловав ее наспех в висок, он отворачивался к стене, притворяясь, будто мгновенно погрузился в сон; но иногда она вцеплялась в него, начинала дрожать или бормотать, и единственным способом успокоить ее было переспать с ней; ему не каждый раз это удавалось и всегда с трудом; она не могла не знать этого и, чтобы компенсировать его холодность, не щадила своего пыла, что заставляло сомневаться в истинности ее наслаждения; еще более, чем ее самозабвенное бесстыдство, Анри ненавидел ее недобросовестность и смирение. К счастью, в ту ночь она вела себя спокойно, должно быть, почувствовала: что-то не так. Прислонившись щекой к прохладной подушке, Анри лежал с открытыми глазами и, перебирая минувший день, не испытывал больше гнева, а только печаль; виноват был не он, виноват Дюбрей, и эта вина, которую он не мог смягчить ни раскаянием, ни обещаниями, давила на сердце Анри тяжелее, чем если бы была его собственной.

Все бросить — такова была первая мысль Анри после пробуждения; он не позвонил Дюбрею, и в течение всего дня повторял про себя эти слова, подобно успокаивающему припеву. Обсуждать, идти на уступки, договариваться, тогда как газета была его неоспоримой вотчиной, — нет, такая перспектива вызывала у него отвращение. Анри безусловно предпочитал удалиться на лоно природы, снова вернуться к своему роману, к писательскому ремеслу: он не без интереса будет читать у камелька «Эспуар». Это был такой заманчивый проект, что, когда в десять часов вечера открылась дверь его кабинета, ему захотелось, чтобы идея, которую Ламбер пришел ему предложить, оказалась негодной.

— Вчера ты проявил великодушие, оставшись ненадолго! — произнес Ламбер скорее с извинением, чем с благодарностью в голосе. — Отец был так доволен!

— Мне интересно было познакомиться с ним, — сказал Анри. — Вид у него усталый, однако в нем чувствуется былой шарм, да и сейчас еще кое-что осталось.

— Шарм? — удивился Ламбер. — Нет, он был властным и полным презрения; впрочем, по сути, он и сейчас такой же.

— О! Нетрудно себе представить, что с ним было нелегко!

— Нет, совсем нелегко, — согласился Ламбер, махнув рукой, словно прогоняя воспоминания. — Есть что-нибудь новое относительно газеты?

— Ничего.

— Тогда слушай, что я тебе предлагаю, — сказал Ламбер; он вдруг смутился: — Ты, может быть, не захочешь.

— Давай выкладывай.

— Ты и Люк против Самазелля и Трарье: вы рискуете быть съеденными, но предположим, что я буду вместе с вами?

— Ты?

— У меня хватит денег, чтобы выкупить столько же акций, что и Самазелль; тогда, при условии, что решения принимаются большинством голосов, нас будет трое против двух, мы выиграли.

— Ты сомневался, оставаться ли тебе в журналистике?

— Это ремесло не хуже любого другого; и потом, «Эспуар» и для меня тоже была маленькой эпопеей, — заметил Ламбер с притворной иронией в голосе.

Анри улыбнулся:

— Мы не всегда сходимся политически.

— Плевал я на политику, — сказал Ламбер. — Я хочу, чтобы ты сохранил свою газету; во всяком случае, у тебя будет мой голос. Впрочем, я не теряю надежды, что ты переменишься, — весело добавил он. — Нет, главное, это знать, согласится ли Трарье.

— Он должен быть доволен, заполучив такого прекрасного репортера, — сказал Анри. — Хорошо, что ты не отказался от репортажа, — добавил он, — твои статьи о Голландии необычайно удачны.

— А все благодаря Надин, — сказал Ламбер, — ее это так увлекает, что и я вместе с ней увлекаюсь. — Он с тревогой взглянул на Анри. — Думаешь, Трарье согласится?

— Полагаю, если я уйду, им будет досадно; а если я соглашусь на Самазелля, они наверняка сделают мне уступку.

— Судя по виду, ты не в восторге? — немного разочарованно спросил Ламбер.

— Ах, вся эта история мне осточертела! — ответил Анри. — Я сам не знаю, чего хочу... Ты на мотоцикле? — спросил он, намеренно переводя разговор на другую тему.

— Да, хочешь, чтобы я подвез тебя куда-нибудь?

— Отвези меня на улицу Лилля, Скрясин проживает у матушки Бельзонс.

— Он спит с ней?

— Не знаю. Клоди всегда привечает кучу писателей и артистов, не знаю, с кем из них она спит.

— Ты часто видишь Скрясина? — спросил Ламбер, когда они спускались по лестнице.

— Нет, — отвечал Анри, — время от времени он настоятельно требует меня; раз десять увильнув, я под конец являюсь.

Они сели на мотоцикл, который с шумом проследовал по набережным Сены. Анри с некоторым сожалением смотрел в затылок Ламберу. Это было мило, то, что он предложил; ему совсем не хотелось входить в состав газеты, он делал это исключительно ради того, чтобы оказать услугу Анри. «А я не поблагодарил его как следует, — подумал Анри; но, по правде говоря, он вовсе не был ему признателен. — Самое лучшее — бросить. Я, конечно, предпочел бы все бросить», — твердил он про себя. Сохранить газету, остаться в СРЛ — это означало продолжать работать рука об руку с Дюбреем, разве можно работать рука об руку, когда на сердце столько обиды; он не нашел в себе силы порвать с треском, но и дружбу изображать не станет. «Нет, этому конец», — сказал он себе, когда мотоцикл остановился перед особняком Бельзонс.

— Что ж, я покидаю тебя, — разочарованно сказал Ламбер.

Анри заколебался; ему не хотелось так быстро расставаться с Ламбером после того, как он столь холодно принял его предложение, сделанное от всего сердца.