Мандарины

— Успокойте меня: у вас ведь нет шестерых братьев и сестер?

— Я, правда, старшая, — искренним тоном призналась она, — только у меня всего один брат, и он в Марокко. — Ее взгляд жадно вопрошал меня: — Скажите, что вам рассказывала Вантадур?

— Ничего особенного.

— Вы можете мне довериться, — взмолилась Мари-Анж. — Мне все можно говорить. Это входит сюда. — Она показала на уши. — И выходит отсюда. — Она показала на свой рот.

— Именно этого я и опасаюсь. Скажите лучше, что вам известно об этой долговязой мегере?

— О! Это потрясающая женщина! — отвечала Мари-Анж.

— Чем же?

— В своем возрасте она может заполучить всех мужчин, каких только пожелает, и притом умудряется мешать полезных с приятными. В настоящий момент у нее их трое, и все трое хотят на ней жениться.

— И каждый думает, что он один?

— Нет. Каждый думает, что один он знает, что есть двое других.

— А между тем она далеко не Венера.

— Говорят, что в двадцать лет она была еще безобразнее, но ухитрилась до неузнаваемости изменить себя. Такое бывает с некрасивыми женщинами, которые выбиваются в люди через постель, — с ученым видом заявила Мари-Анж, — только им приходится стараться изо всех сил. Люлю, верно, было уже где-то около сорока, когда при помощи капиталов папаши Бротто она открыла дом моды «Амариллис». Это стало приносить ей большой доход, и тут началась война. Теперь дело снова стремительно пошло на лад, но ей пришлось выложиться, — сочувственным тоном заметила Мари-Анж и добавила: — Вот почему она такая злая.

— Понятно. — Я внимательно смотрела на Мари-Анж. — Зачем вы сюда приходите? В надежде на скандальные сплетни?

— Я здесь ради собственного удовольствия. Обожаю посещать коктейли. А вы нет?

— Не вижу в этом ничего интересного: может, вы мне объясните...

— Пожалуйста: встречаешь кучу людей, с которыми нет ни малейшего желания встречаться.

— Это и так ясно.

— И потом, надо же себя показывать.

— Почему надо?

— Если хочешь, чтобы тебя заметили.

— А вы хотите быть замеченной?

— О да! В особенности люблю, когда меня фотографируют. Это ненормально? — спохватилась она. — Думаете, что мне следует пройти психоанализ?

— Понимаю! Внутри так и свербит.

— Что? Комплексы?

— Что-то вроде этого.

— Но если у меня их отнимут, что мне останется? — жалобно пролепетала она.

— Идите сюда, — сказала Клоди. — Теперь, когда зануды ушли, можно будет немного поразвлечься.

У Клоди всегда наступал момент, когда заявлялось, что зануды ушли, хотя порядок уходов менялся раз от раза.

— Мне очень жаль, — сказала я, — но придется и мне уйти вместе с ними.

— Как? Но вы должны остаться поужинать, — возразила Клоди. — Ужин за маленькими столиками — это будет так мило. И потом, придут люди, которым я собиралась вас представить. — Она отвела меня в сторону. — Я решила заняться вами, — радостно сообщила она. — Это смешно — жить дикаркой; вас никто не знает: я имею в виду в тех кругах, где водятся деньги. Позвольте мне создать вам имя; я отведу вас к модельерам, привлеку к вам внимание, и через год у вас будет самая шикарная парижская клиентура.

— У меня и так чересчур много пациентов.

— Половина которых не платит, а другая половина платит очень мало.

— Вопрос не в этом.

— Именно в этом. С клиентом, который платит за десятерых, вы можете работать в десять раз меньше, и тогда у вас появится время, чтобы бывать в свете и одеваться.

— Мы поговорим об этом позже.

Я была удивлена, что она так плохо поняла меня; хотя, по сути, и я понимала ее немногим лучше. Она полагала, что работа для нас — всего лишь средство для достижения успеха и богатства, а я смутно была убеждена, что все эти снобы охотно променяли бы свое социальное положение на таланты и успехи интеллектуалов. В детстве учительница казалась мне гораздо более значительным лицом, чем герцогиня или миллиардер, и эта иерархия с годами почти не изменилась. Зато Клоди воображала, будто для любого Эйнштейна высшая награда — быть принятым в ее гостиной. Вряд ли мы могли с ней поладить.

— Садитесь вот сюда: мы будем играть в правду, — предложила Клоди.

Я ненавижу эту игру; я всегда говорю одну лишь неправду, и мне тягостно бывает видеть моих партнерш, жаждущих, без опасения навредить себе, раскрыть сокровенную тайну и дотошно, коварно расспрашивать друг друга.

— Ваш любимый цветок? — обратилась Югетта к Гите.

— Черный ирис, — ответила та, нарушив окружавшее ее благоговейное молчание.

У каждой из них имелись любимый цветок, излюбленное время года, любезная сердцу книга, постоянный модельер. Югетта взглянула на Клоди:

— Сколько у вас было любовников?

— Не помню точно: двадцать пять или двадцать шесть. Подождите, пойду посмотрю список в ванной. — Она вернулась с торжествующим криком: — Двадцать семь!

— О чем вы думаете в этот момент? — задала мне вопрос Югетта.

И для меня тоже правда вдруг оказалась неодолимо привлекательной:

— Что мне хотелось бы очутиться в другом месте. — Я встала. — Серьезно, у меня срочная работа, — сказала я, обращаясь к Клоди. — Нет, только прошу вас, не беспокойтесь.

Я вышла из гостиной, за мной последовала сидевшая в прострации на диване Мари-Анж.

— Это неправда, не так ли, что у вас спешная работа?

— У меня всегда много работы.

— Я приглашаю вас поужинать, — сказала она, украдкой бросив на меня молящий и многообещающий взгляд, который она тут же отвела.

— У меня действительно нет времени.

— Тогда в другой раз. Не могли бы мы видеться время от времени?

— Я так занята!

Она с недовольным видом протянула мне кончики пальцев; я села на велосипед и двинулась вперед, глядя прямо перед собой. Ужин с ней меня, пожалуй, даже позабавил бы, но я слишком хорошо знала, чем это обернется: она боялась мужчин, изображала из себя маленькую девочку и быстро предложила бы мне свое сердце и свое хрупкое тельце; если я отстранялась, то не потому, что ситуация пугала меня, я просто предвидела ее неизбежность, чтобы забавляться этим. Было много правды в упреке, который сделала мне однажды Надин: «Ты никогда не идешь до конца». Я смотрела на людей глазами врача, и потому мне было трудно установить с ними человеческие отношения. Гнев, обида — я редко бывала на это способна, а добрые чувства по отношению ко мне меня почти не трогали: вызывать их — мое ремесло. Я безучастно должна преодолевать последствия совершаемых мной переходов из одного состояния в другое и ликвидировать их в нужный момент; даже в своей частной жизни я сохраняю эту привычку. Встретившись с больным, я сразу же ставлю диагноз, определяю у больных инфантильные расстройства, вижу себя такой, какой появляюсь в их фантазиях: матерью, бабушкой, сестрой, ребенком, кумиром. Мне не по душе волшебные превращения, которым подвергают мой образ, но приходится с этим мириться. Полагаю, что, если бы какой-нибудь нормальный человек имел неосторожность привязаться ко мне, я тотчас спросила бы себя: кто я для него? Какие неудовлетворенные желания он хочет утолить? И была бы не способна на ответный порыв.

Должно быть, я выехала за пределы Парижа; я катила вдоль Сены по узкому шоссе, окаймленному слева парапетом, а справа — покосившимися домишками, кое-где освещенными очень старыми фонарями; дорога была грязной, но на тротуаре лежал белый снег. Я улыбнулась темному небу. Этот час я выиграла, сбежав из гостиной Клоди, и никому не была им обязана: вот почему, вне всякого сомнения, в воздухе ощущалось столько веселья. Я вспоминала: раньше довольно часто воздух пьянил меня, оглушая радостью, и тогда я говорила себе, что, если бы не существовало таких моментов, не стоило бы и жить. Неужели они возрождаются? Мне предложили пересечь океан, открыть для себя континент, и все, что я нашлась ответить, это «Мне страшно». Чего я боялась? Раньше я не была трусливой. В рощах Пайолив или в лесу Грезинь я подкладывала под голову мешок, закутывалась в одеяло и спала одна под открытым небом так же спокойно, как в своей кровати; мне казалось естественным карабкаться наугад, без проводника, по горным кручам и скользким ледникам; я отвергала осторожные советы, одна садилась за столик в притонах Гавра или Марселя, одна разгуливала по кабильским деревням... {72}Внезапно я повернула назад. Какой смысл притворяться, будто едешь на край света; если я хочу обрести прежнюю свою свободу, не лучше ли вернуться домой и этим же вечером ответить Ромье «да».