Мандарины

— А твоя книга?

— Продвигается.

Я отвечала так же, как она спрашивала, — из вежливости; я прекрасно знала, что ее никогда не заботила моя работа.

— И тебя это действительно интересует? — спросила она.

— Меня это увлекает.

— Тебе везет! — молвила Поль.

— Заниматься работой, которая меня интересует?

— Держать свою судьбу в собственных руках.

О себе я так отнюдь не думала, но речь шла не обо мне, и я с жаром сказала:

— Знаешь, что не дает мне покоя с тех пор, как я услыхала твое пение на Рождество? Тебе следует заняться своим голосом. Посвящать себя Анри — это прекрасно, но в конце-то концов ты тоже что-то значишь...

— Вот как! Мы недавно горячо спорили по этому поводу с Анри, — равнодушно ответила она и покачала головой: — Нет, я не буду больше петь на публике.

— Почему? Я уверена, что тебя ждет успех.

— А что мне это даст? — спросила она и улыбнулась: — Мое имя на афишах: меня это совсем не интересует. Все это я могла бы иметь гораздо раньше, но не захотела. Ты плохо поняла меня, — добавила она, — я нисколько не стремлюсь к личной славе; большая любовь кажется мне гораздо важнее, чем карьера; я сожалею лишь о том, что ее успех зависит не только от меня.

— Ничто не обязывает тебя выбирать одно из двух, — сказала я. — Ты можешь продолжать любить Анри и петь.

Она с важным видом посмотрела на меня:

— Большая любовь не оставляет женщине свободы. Я знаю, какое согласие существует между Робером и тобой, — добавила она, — но это не то, что я называю большой любовью.

Мне не хотелось обсуждать с ней ни ее слова, ни мою жизнь.

— Ты целыми днями сидишь тут совсем одна, у тебя было бы время для работы.

— Дело не во времени. — Она с упреком улыбнулась мне. — Почему, ты думаешь, я отказалась от пения десять лет назад? Потому что поняла, что Анри требует меня всю целиком...

— Ты говорила, что он сам посоветовал тебе вернуться к работе.

— Но если я поймаю его на слове, он будет удручен! — радостно сообщила она. — Он не вынесет, если хоть одна из моих мыслей будет принадлежать не ему.

— Какой эгоизм!

— Любить — это не эгоизм. — Она с нежностью погладила свою шелковистую юбку. — О! Анри ничего от меня не требует и никогда ни о чем не просил. Но я знаю, что моя жертва необходима {69}не только для его счастья, но и для его творчества, для его реализации. И сейчас более, чем когда-либо.

— Почему его успех кажется тебе важнее, чем твой?

— О! Мне плевать, прославится он или нет, — с жаром сказала она. — Вопрос тут совсем не в этом.

— А в чем же?

Она внезапно поднялась.

— Я согрела вино, хочешь выпить?

— С удовольствием.

Я слушала, как она хлопочет на кухне, и спрашивала себя с чувством неловкости: «Что она на самом деле думает?» Поль утверждала, будто презирает славу, а между тем именно в тот момент, когда имя Анри стало приобретать вес, когда его начали прославлять как героя Сопротивления и надежду молодой литературы, она снова укрылась за маской влюбленной. Я вспоминала, какой мрачной и разочарованной она выглядела год назад. Как на деле она ощущала свою любовь? Почему отказывалась защититься от нее работой? Каким она видела мир вокруг себя? Я была замкнута вместе с ней меж этих красных стен, мы смотрели на огонь, обменивались словами, но я понятия не имела, что творится у нее в голове. Я встала, подошла к окну и приподняла занавеску. Близился вечер, оборванный мужчина прогуливал на поводке шикарного дога; под таинственной вывеской «Наличие редких и саксонских птиц» привязанная к оконной перекладине обезьяна тоже, казалось, в задумчивости вопрошала сумерки. Я опустила занавеску. На что я надеялась? Увидеть на мгновение глазами Поль этот привычный пейзаж? Распознать по нему течение ее жизни? Нет. Никогда маленькая обезьянка не сможет взглянуть на мир глазами человека. Никогда мне не влезть в чужую шкуру.

Поль вернулась из кухни, торжественно шествуя с серебряным подносом, на котором дымились две чаши.

— Ты ведь любишь очень сладкое?

Я вдохнула обжигающий аромат красной лавы.

— Выглядит восхитительно.

С благоговением сделав несколько глотков, словно с помощью колдовского зелья пытаясь проникнуть в истину, Поль прошептала:

— Бедный Анри!

— Бедный? Почему?

— Он переживает тяжелый кризис, и, боюсь, прежде чем выйти из него, ему придется много страдать.

— Какой кризис? На вид он в отличной форме, и его последние статьи — лучшее из того, что он когда-либо написал.

— Статьи! — Она смерила меня гневным взглядом. — Раньше он презирал журналистику, рассматривал ее всего лишь как средство к существованию; он держался в стороне от политики, хотел жить сам по себе.

— Но обстоятельства изменились, Поль.

— При чем тут обстоятельства, — с жаром возразила она. — Ему самому нельзя меняться, вот главное. Во время войны он рисковал жизнью — в этом было величие; но сегодня величие заключается в том, чтобы отринуть наше время.

— Почему же? — спросила я.

Она, не ответив, пожала плечами, и я не без раздражения добавила:

— Он наверняка объяснял тебе, почему занимается политикой; лично я полностью его одобряю. Тебе не кажется, что ты должна доверять ему?

— Он вступает на путь, который никак не может быть его путем, — категорическим тоном заявила она. — Я это знаю и могу даже привести тебе доказательство.

— Меня это удивило бы, — заметила я.

— Доказательство в том, — с пафосом произнесла Поль, — что он не способен больше писать.

— Возможно, в настоящий момент он не пишет, — сказала я, — но это не значит, что он не будет писать.

— Я не претендую на непогрешимость, — заявила Поль, — но пойми: это я создала Анри, создала его точно так же, как он создает персонажи своих книг, и знаю его не хуже, чем он знает их. Сейчас он изменяет своему предназначению, и именно мне надлежит вернуть его на путь истинный. Вот почему я не могу и помыслить заняться собой.

— Видишь ли, человек сам определяет свой путь, другого не дано.

— Анри не такой писатель, как другие.

— Они все разные. Она покачала головой.

— Если бы он был только писателем, мне это было бы неинтересно: их столько! Когда я в двадцать пять лет взяла его в свои руки, он думал лишь о литературе; но я сразу же поняла, что смогу заставить его подняться гораздо выше. Мне удалось внушить ему, что его жизнь и его творчество должны составить единое целое и привести к успеху: столь чистому, столь абсолютному успеху, что он послужит примером миру.

Я с тревогой подумала, что если она и с Анри так разговаривает, то он, должно быть, в отчаянии.

— Ты хочешь сказать, что человеку следует относиться к своей жизни с таким же тщанием, как к книгам? — спросила я. — Но это не мешает ему меняться.

— При условии, что он меняется в согласии с самим собой. Я претерпевала серьезные изменения, но при этом следовала собственным путем.

— Не бывает заранее предначертанных дорог, — сказала я. — Мир уже не тот, и никто ничего не может с этим поделать; надо попытаться приспособиться. — Я улыбнулась ей. — В течение нескольких недель у меня тоже сохранялась иллюзия, будто мы вернемся в довоенное время, но то была глупость.

Поль с упрямым видом глядела на огонь.

— Время тут ни при чем, — молвила она и внезапно повернулась ко мне: — Да вот, к примеру! Представь себе Рембо, что ты видишь?

— Что я вижу?

— Да. Какой образ?

— Вижу его фотографию в молодости.

— Ну вот! Взять хотя бы Рембо, Бодлера, Стендаля; они были старше или моложе — не важно, но вся их жизнь воплощена в одном-единственном образе. Точно так же существует один Анри, да и я тоже навсегда останусь самой собой, время над нами не властно, предательство исходит не от него, а от нас.

— Ах, ты все путаешь, — сказала я. — Когда тебе будет семьдесят лет, ты по-прежнему будешь самой собой, но у тебя возникнут другие отношения с людьми, с вещами; и с твоим зеркалом, — добавила я.