Мандарины

и в самом деле трудно было установить контакт.

— В чем дело? — повторил Анри. — Я готов дать тебе еще один шанс.

— Нет, — сказал Сезенак. — Журналистика не для меня.

— Первое время дела шли не так плохо. Сезенак усмехнулся:

— Шансель помогал мне немного.

— Не писал же он все-таки за тебя статьи?

— Нет, — неуверенно отвечал Сезенак. Он тряхнул головой: — Не стоит продолжать, работа мне не нравится.

— Ты мог бы сказать об этом раньше, — не без досады заметил Анри. Снова наступило молчание, и Анри спросил: — Что ты собираешься делать?

— Не беспокойся, я выкручусь.

— Но все-таки?

— Я даю уроки английского, и потом, мне обещали переводы. — Сезенак встал. — С твоей стороны благородно было так долго держать меня.

— Если когда-нибудь у тебя появится желание прислать нам статью...

— При случае...

— Могу я для тебя что-нибудь сделать?

— Ты мог бы одолжить мне тысячу франков.

— Вот тебе две тысячи, — сказал Анри. — но это не выход. Сезенак сунул носовой платок в карман и в первый раз улыбнулся:

— Это временный выход и, стало быть, самый надежный. — Он открыл дверь. — Спасибо.

— Удачи, — сказал Анри.

Он был озадачен; казалось, Сезенак лишь ждал случая, чтобы сбежать. «Я получу о нем сведения через Венсана», — подумал Анри, успокаивая себя; однако его огорчало, что он не сумел разговорить его. Он достал авторучку и положил перед собой лист бумаги. Престон придет через четверть часа. Анри не хотелось до времени слишком много думать об этом журнале, но планов было предостаточно; все выходившие в этот момент еженедельники выглядели жалко, тем более интересно было бы запустить что-нибудь действительно стоящее.

Дверь приоткрыла секретарша:

— Мистер Престон здесь.

— Пусть войдет.

В штатской одежде Престон вовсе не был похож на американца, немного настораживало лишь совершенство его французского. Он почти сразу же приступил к делу.

— Ваш друг Люк, должно быть, говорил вам, что мы с ним встречались несколько раз за время вашего отсутствия, — сказал он. — Мы вместе посетовали на состояние французской прессы, действительно плачевное. Для меня было бы большой радостью помочь вашей газете, предоставив вам дополнительную бумагу.

— Ах, нас бы это чрезвычайно устроило! — обрадовался Анри. — Разумеется, мы не можем рассчитывать изменить наш формат, — добавил он, — мы солидарны с другими газетами. Зато нам ничто не мешает выпускать по воскресеньям иллюстрированный журнал, а это открывает массу возможностей.

Престон ободряюще улыбнулся.

— Практически нет никаких проблем, — заявил он. — Эту бумагу вы можете получить хоть завтра. — Он долго прикуривал сигарету от черной лакированной зажигалки. — Но мне надо задать вам весьма откровенный вопрос: политическая линия «Эспуар» не изменится?

— Нет, — ответил Анри. — А в чем дело?

— На мой взгляд, «Эспуар» является тем наставником, какой требуется вашей стране, — сказал Престон, — а потому и я и мои друзья хотим вам помочь. Мы восхищаемся независимостью вашего духа, вашей смелостью, трезвостью суждений...

Он умолк, но в голосе его чувствовалась недосказанность.

— И что? — спросил Анри.

— Я с большим интересом следил за началом вашего репортажа о Португалии, однако сегодня утром был немного удивлен, прочитав в одном интервью, что в связи с режимом Салазара вы намереваетесь критиковать американскую политику на Средиземном море.

— Я действительно считаю эту политику достойной сожаления, — немного сухо заметил Анри. — Уже давно следовало бы сместить и Франко, и Салазара.

— Все не так просто, и вы это прекрасно знаете, — возразил Престон. — Само собой разумеется, мы, конечно, собираемся помочь испанцам и португальцам вновь обрести демократические свободы, но в нужное время.

— Нужное время — это как раз сейчас, — сказал Анри. — В мадридских тюрьмах есть приговоренные к смерти. Каждый день на счету.

— Я того же мнения, — согласился Престон, — его наверняка будет придерживаться и Госдепартамент. — Он улыбнулся. — Вот почему мне кажется несвоевременным настраивать против нас французское общество.

Анри тоже улыбнулся:

— Политики никогда не спешат; мне кажется полезным растормошить их.

— Не стройте больших иллюзий, — любезно заметил Престон. — Вашу газету весьма ценят в американских политических кругах. Но не надейтесь повлиять на Вашингтон.

— О! Я и не надеюсь, — возразил Анри. И с живостью добавил: — Я говорю то, что думаю, вот и все. Вы хвалили меня за мою независимость...

— Вот именно, свою независимость вы собираетесь скомпрометировать, — сказал Престон. Он с упреком взглянул на Анри. — Открывая эту кампанию, вы играете на руку тем, кто хочет представить нас как империалистов. — И добавил: — Вы становитесь на гуманную точку зрения, которой я полностью сочувствую, но политически она неприемлема. Дайте нам год, и республика в Испании будет восстановлена — при более благоприятных условиях.

— Я не собираюсь открывать кампанию, — возразил Анри, — я только хочу обратить внимание на некоторые факты.

— Но эти факты будут использованы против нас, — заметил Престон. Анри пожал плечами:

— Меня это не касается. Я — журналист. Я говорю правду, это мое ремесло. Престон пристально посмотрел на него.

— Если вы уверены, что некая правда повлечет пагубные последствия, вы станете говорить ее?

Анри заколебался.

— Если согласиться с тем, что правда вредна, в таком случае я не вижу другого выхода, кроме как отказаться от должности, оставить журналистику.

Престон с располагающим видом улыбнулся:

— Разве это не чисто формальная мораль?

— У меня есть друзья коммунисты, которые задавали мне точно такой же вопрос, — сказал Анри. — Но я уважаю не столько правду, сколько своих читателей. Допускаю, что при некоторых обстоятельствах правда может стать роскошью: возможно, в СССР как раз тот случай, — с улыбкой заметил он, — но сегодня во Франции я ни за кем не признаю права присваивать ее. Быть может, для политика все не так просто, однако я не с теми, кто маневрирует, я на стороне тех, кем пытаются маневрировать; они рассчитывают, что я проинформирую их, насколько это в моих силах, и, если я промолчу или солгу, я предам их.

Анри остановился, немного устыдившись столь длинной речи; он адресовал ее не только Престону; смутно ощущая себя затравленным, он защищался наугад, от всех.

Престон покачал головой.

— Мы возвращаемся все к тому же недоразумению; в том, что вы называете информированием, я усматриваю способ воздействовать. Боюсь, что вы стали жертвой французского интеллектуализма. А я — прагматик. Вы не знаете Дьюи? {53}

— Нет.

— Жаль. Нас очень плохо знают во Франции. Это великий философ. — Престон помолчал. — Заметьте, мы вовсе не против того, чтобы нас критиковали. Американец, как никто другой, открыт для конструктивной критики. Объясните нам, как сохранить симпатию французов, и мы выслушаем вас с огромнейшим интересом. Однако Франции не пристало судить о нашей средиземноморской политике.

— Я буду говорить лишь от собственного имени, — с раздражением заметил Анри. — Пристало или не пристало, но каждый имеет право высказать свое мнение.

Наступило молчание, и наконец Престон произнес:

— Вы, очевидно, понимаете, что, если «Эспуар» выступает против Америки, я уже не могу симпатизировать ей.

— Понимаю, — сухо сказал Анри. — Вы, со своей стороны, поймите, что я не могу подвергать «Эспуар» вашей цензуре.

— Но кто говорит о цензуре! — возмущенно воскликнул Престон. — Все, чего я желаю, — это чтобы вы остались верны тому нейтралитету, которого до сих пор придерживались.

— Вот именно, я остаюсь верен ему, — внезапно рассердившись, заявил Анри. — «Эспуар» не продается за несколько килограммов бумаги.

— О! Если вы принимаете это в таком духе! — сказал Престон, вставая. — Поверьте, я сожалею.

— А я ни о чем не жалею, — заметил Анри.