Мандарины

— Какая пустота! — сказала я.

— Я все отправил в Паркер.

— Дом готов? Как он выглядит?

— Увидите сами, — отвечал он. — Скоро увидите. — Он прижимал меня к себе. — Какой странный запах, — с удивленной усмешкой молвил он. — Это роза?

— Нет, это я.

— Но раньше у вас не было такого запаха?

Внезапно я устыдилась самых дорогих парижских духов, хорошо продуманного покроя моей блузки и моих шелковых юбок: к чему все эти ухищрения? Он не нуждался в них, чтобы желать меня. Я искала его губы; я не так уж стремилась заниматься любовью, но мне надо было удостовериться, что он все еще хочет меня. Его руки смяли шелк моих юбок, роза упала на пол, моя блузка тоже, и я уже не задавала себе никаких вопросов.

Спала я долго; когда я проснулась, было уже за полдень. Пока я завтракала, Льюис рассказывал мне о наших соседях в Паркере и в числе других — о Дороти, давней приятельнице, которая развелась после неудачного брака и жила со своими двумя детьми у сестры и ее мужа, в двух-трех милях от нашего дома. Меня не слишком интересовала Дороти, и, возможно, он это почувствовал, ибо вдруг спросил меня:

— Вам будет неприятно, если я послушаю по радио бейсбольный матч?

— Вовсе нет. Я почитаю газеты.

— Я сохранил для вас все номера «Нью-Йоркера», — поспешно сказал Льюис, — и отметил интересные статьи.

Он положил на ночной столик пачку журналов и включил радио. Мы улеглись на кровати, и я начала листать «Нью-Йоркер». В предыдущие годы нам нередко случалось читать или слушать радио молча, бок о бок, но сегодня я только что приехала, и мне казалось странным, что Льюис думал лишь о бейсболе, когда я лежала рядом с ним. В прошлом году мы весь первый день целиком занимались любовью. Я перевернула страницу, но читать не могла. Минувшей ночью, прежде чем овладеть мною, Льюис, не подарив мне своей улыбки, погасил свет и не произнес моего имени: почему? Я заснула, не задаваясь вопросом, но забыть вопрос — вовсе не означает ответить на него. «Возможно, он до конца не обрел меня, — подумала я. — Обрести друг друга после целого года разлуки — это трудно. Терпение, он меня отыщет». Я начала читать статью и остановилась, у меня перехватило горло; мне было наплевать на последний роман Фолкнера и на все остальное, я должна была находиться в объятиях Льюиса, но этого не случилось: почему? Бейсбольный матч все не кончался. Прошел не один час, Льюис продолжал слушать; если бы хоть я могла спать, но я насытилась сном, и я решилась.

— А знаете, Льюис, я проголодалась, — весело сказала я. — Вы не хотите есть?

— Потерпите еще десять минут, — отвечал Льюис. — Я поставил три бутылки шотландского виски на Гигантов: три бутылки виски — это важно или нет?

— Очень важно.

Я узнавала улыбку Льюиса и его насмешливый ласковый голос. В другой день все это было бы вполне нормально. В конце концов, возможно, нормально и то, что сегодняшний день походил на любой другой; однако последние минуты показались мне страшно долгими.

— Я выиграл! — радостно заявил Льюис. Он встал, выключил радио. — Бедненькая голодающая, сейчас мы вас накормим!

Я тоже встала и причесалась.

— Куда вы меня поведете?

— Что вы скажете о старом немецком ресторане?

— Прекрасная идея.

Мне нравился этот ресторан, с ним у меня были связаны хорошие воспоминания. Мы весело болтали за сосисками с красной капустой. Льюис рассказал мне о своем пребывании в Голливуде. Затем повел меня в бар бродяжек и маленький дансинг черных, где некогда играл Биг Билли; он смеялся, я смеялась, прошлое возвращалось. Внезапно я подумала: «Да, неплохо сымитировано!» Почему я так подумала? Что не так? Ничего, все так. Наверное, я все выдумывала, путешествие в самолете утомило меня, а тут еще волнение прибытия. Я просто бредила. Год назад Льюис сказал мне: «Я больше не буду пытаться разлюбить вас. Никогда я вас так не любил». Он сказал мне это, это было вчера, и это по-прежнему я, и это по-прежнему он. В такси, которое несло нас к нашей кровати, я прильнула к нему: да, это был он, я узнавала шероховатое тепло его плеча, но мне не дано было вновь обрести его губы, он меня не поцеловал, и у себя над головой я услышала, как он зевает.

Я не шелохнулась, но зато почувствовала, что качусь куда-то в бездну мрака, и я подумала: «Должно быть, так бывает, когда сходишь с ума». Два слепящих огня прорезали потемки, две истины, одинаково верные, хотя вместе они не могли быть подлинными: Льюис любит меня; и, когда обнимает меня, зевает. Я поднялась по лестнице, разделась. Надо было задать Льюису один вопрос, один очень простой вопрос; он заранее раздирал мне горло, но любой ответ лучше, чем этот смутный ужас. Я легла. Он лег рядом со мной и завернулся в простыню:

— Спокойной ночи.

И сразу повернулся ко мне спиной; я вцепилась в него:

— Льюис. Что происходит?

— Ничего. Я устал.

— Я хочу сказать: что происходило весь день? Вы не узнали меня?

— Я вас узнал, — отвечал он.

— Тогда, значит, вы меня больше не любите?

Воцарилось молчание: решающее молчание, и я замерла. Весь вечер я боялась, хотя всерьез не верила, что мой страх может быть оправдан, и вдруг никаких сомнений не осталось.

— Вы меня больше не любите? — повторила я.

— Я по-прежнему очень привязан к вам, я испытываю к вам огромную нежность, — задумчиво произнес Льюис. — Но это уже не любовь.

Ну вот он и сказал это; я слышала его слова своими ушами, ничто и никогда не сможет их изгладить. Я хранила молчание. Я не знала, что теперь с собой делать. Я осталась точно такой, как прежде; но прошлое, будущее, настоящее — все покачнулось. Мне казалось, что даже мой голос и тот уже не принадлежит мне.

— Я знала! — вымолвила я. — Знала, что потеряю вас. С первого дня я это знала. Вот почему я плакала в клубе «Делиса»: я знала. А теперь это случилось. Как это случилось?

— Вернее сказать, ничего не случилось, — ответил Льюис. — В этом году я ждал вас без нетерпения. Да, женщина — это приятно; с ней разговариваешь, спишь вместе, потом она уезжает: не из-за чего терять голову. Но я говорил себе, что, возможно, когда я увижу вас, что-то произойдет.

Он говорил отстраненно, словно все это меня не касалось.

— Понимаю, — тихо сказала я. — И ничего не произошло.

— Нет.

Я подумала в растерянности: «Это все из-за странного запаха, из-за шелков; надо просто начать все сначала: я надену прошлогодний костюм». Но, разумеется, мои юбки были тут ни при чем. Из далекого далека я услышала свой голос:

— Так что же мы будем делать?

— Я очень надеюсь, что мы проведем приятное лето! — сказал Льюис. — Разве мы не провели хороший день?

— Кошмарный день!

— Правда? — Он, казалось, расстроился. — Я думал, вы ничего не заметили.

— Я все заметила.

Я лишилась голоса и не могла больше говорить, да и зачем? В прошлом году, когда Льюис пытался разлюбить меня, сквозь его обиды и дурное настроение я чувствовала, что ему это плохо удается: у меня все время сохранялась надежда. В этом году он себя не заставлял, он просто не любил меня больше, это бросалось в глаза. Почему? Как? С каких пор? Это не имело значения, все вопросы были напрасны; понять важно, когда еще надеешься, а я не сомневалась, что надеяться мне не на что.

— Что ж, спокойной ночи, — прошептала я. На мгновение он прижал меня к себе.

— Мне не хотелось бы, чтобы вы грустили, — сказал он и погладил мои волосы. — Это не стоит того.

— За меня не беспокойтесь, — ответила я. — Я буду спать.

— Спите, — сказал он. — Спите спокойно.

Я закрыла глаза; да, конечно, я буду спать. Я чувствовала себя обессиленной, словно после целой ночи лихорадки. «Ну вот, — холодно рассуждала я, — ничего не случилось; это нормально; ненормально было тогда, когда в один прекрасный день что-то случилось. Что? Почему?» По сути, я так никогда и не понимала: любовь всегда бывает незаслуженной; Льюис полюбил меня без особой на то причины, я этому не удивилась; теперь он перестал меня любить, и это тоже было неудивительно, скорее даже вполне естественно. Внезапно слова взорвались у меня в голове. «Он больше не любит меня». Речь шла обо мне, я должна была бы выть от ужаса. Я заплакала. Каждое утро он говорил: «Почему вы смеетесь? Почему вы такая розовая, такая теплая?» Я больше не буду смеяться. Он говорил: «Анна!» Никогда больше он этого не скажет таким тоном. Никогда больше мне не увидеть страстного и нежного выражения его лица. «Надо все возмещать, — думала я сквозь рыдания. — За все, что было мне дано, хоть я этого и не просила, придется сполна расплатиться слезами». Вдалеке простонала сирена, доносились гудки поездов. Я плакала. Содрогаясь, мое тело отдавало свое тепло, я становилась холодной и дряблой, как давнишний труп. Если бы я могла полностью уничтожить себя! Пока я плакала, у меня, по крайней мере, не было будущего и в голове было пусто: мне казалось, что я без труда могу рыдать до скончания веков. Первой утомилась ночь; занавеска на кухне пожелтела, на ней четкими линиями отпечаталась густая тень. Скоро мне придется стоять на ногах, произносить слова, оказаться лицом к лицу с человеком, который спал без слез. Если бы я могла хотя бы сердиться на него, это сблизило бы нас. Но нет: это был всего лишь человек, с которым ничего не произошло. Я встала; утро на кухне было привычным и тихим, похожим на многие другие, точно такие же. Я налила себе стакан виски и выпила его с таблеткой бензедрина.