Мандарины

— Думаю, я глупая женщина, — сказала я. — Но мне это безразлично, если вы любите меня.

— Я люблю вас, глупая милая уроженка Галлии, — отвечал Льюис.

На следующий день в автобусе, который увозил нас в Кесальтенанго, у меня было праздничное настроение; я уже не боялась ни будущего, ни Льюиса, ни слов, я ничего больше не боялась; впервые я осмеливалась вслух строить планы: в будущем году Льюис снимет дом на озере Мичиган, и мы проведем там лето; через два года он приедет в Париж, я покажу ему Францию, Италию... Я сжимала его руку в своей, и он с улыбкой соглашался. Мы пересекали густые леса, шел дождь, такой теплый и такой благоуханный, что я опустила стекло, чтобы чувствовать его на своем лице. Нас провожали взглядом пастухи, застывшие под соломенными накидками: можно было подумать, что они несут на своей спине хижину.

— Мы и правда находимся на высоте четырех тысяч метров? — спросил Льюис.

— Вроде бы да.

Он покачал головой:

— Я в это не верю. У меня кружилась бы голова.

Издалека мне всегда казались невозможным чудом эти плоскогорья, такие же высокие, как ледники, и к тому же покрытые пышными деревьями; теперь я их видела воочию, и они казались столь же обычными, как любая французская долина. По правде говоря, расположенная на высоте Гватемала с ее уснувшими вулканами, с ее озерами, пастбищами и суеверными крестьянами походила на Овернь. Мне она уже наскучила, и я была рада, когда через два дня мы спустились на побережье: потрясающий спуск! На рассвете мы дрожали от холода на извилистой дороге, окаймленной пастбищами. А потом отцветающие растения захлестнула волна темных зарослей с блестящими жесткими листьями; у подножия высокогорных пастбищ, покрытых белой изморозью, появилась иссохшая андалусская деревня, украшенная гибискусом и бугенвилеями; несколько поворотов колес, и мы снова пересекли несколько параллелей, небо запылало, мы миновали плантации банановых деревьев, усеянные хижинами, вокруг которых бродили индеанки с обнаженной грудью. Вокзал Мосатенанго был базарной площадью; женщины сидели на рельсах посреди своих юбок, тюков и птицы. Вдалеке раздался звонок, служащие закричали, и появился маленький поезд, которому предшествовал старомодный выброс пара и лязг железа.

Нам понадобилось десять часов, чтобы преодолеть сто двадцать километров, отделявших нас от города Гватемала; на следующий день над темными горами и сияющим побережьем самолет за пять часов перенес нас в Мехико.

— Наконец-то настоящий город! Город, где что-то происходит! — сказал в такси Льюис. — Люблю города! — добавил он.

— Я тоже.

Мы заранее выбрали себе гостиницу, и там нас ожидала почта. Свои письма я прочитала в номере, сидя рядом с Льюисом: отныне я могла вспоминать о своей жизни в Париже, не думая о том, будто ворую у него что-то; отныне я делила с ним все, даже то, что нас разделяло. Робер, казалось, пребывал в хорошем настроении, он писал, что Надин печальна, но миролюбива, а Поль почти выздоровела: все шло хорошо. Я улыбнулась Льюису:

— Кто вам пишет?

— Мои издатели.

— Чего они хотят?

— Они требуют подробностей о моей жизни: для выпуска моей книги; они рассчитывают на шумный успех.

Голос Льюиса звучал уныло. Я вопросительно смотрела на него.

— Это означает, что вы заработаете много денег, не так ли?

— Будем надеяться! — ответил Льюис. Он сунул письмо в карман: — Мне надо немедленно послать им ответ.

— Почему немедленно? — спросила я. — Давайте сначала посмотрим Мехико. Льюис рассмеялся:

— Такая маленькая головка! И глаза, которые никогда не устают смотреть! Он смеялся, но что-то в его тоне меня смущало.

— Если вам не хочется выходить, давайте останемся, — сказала я.

— Вас это сильно огорчило бы! — ответил Льюис.

Мы прошли вдоль Аламеды; на тротуаре женщины сплетали огромные надгробные венки, другие прохаживались взад-вперед; слово «Алькасар» радостно светилось на фронтоне похоронного зала; мы проследовали по широкой многолюдной авеню, затем по маленьким сомнительным улочкам. На первый взгляд Мехико мне нравился. Но Льюис выглядел озабоченным. Меня это не удивляло. Есть вещи, которые он решает с разбега, сразу, однако ему нередко случается задумываться над несобранным чемоданом или письмом, которое предстоит написать. За ужином я дала ему возможность молча размышлять. Как только мы вернулись в номер, он уселся перед чистым листком бумаги: с полуоткрытым ртом, остекленевшим взглядом он походил на какую-то рыбу. Я заснула до того, как он успел написать хотя бы слово

— Ваше письмо готово? — спросила я его на следующее утро.

— Да.

— Почему вам так трудно было писать его?

— Вовсе не трудно. — Он засмеялся: — Ах! Не смотрите на меня, как на одного из ваших больных. Пошли лучше прогуляемся.

На той неделе мы много гуляли. Взбирались на огромные пирамиды и плавали на разрисованных лодках, слонялись по авеню Халиско, по жалким рынкам, дансингам, мюзик-холлам, мы бродили по окраинам и пили текилу в пользующихся дурной славой барах. Мы собирались еще ненадолго остаться в Мехико, потом поездить месяц по стране и вернуться на несколько дней в Чикаго. Но однажды, когда мы возвращались к себе в номер отдохнуть после обеда, Льюис вдруг резко сказал:

— В четверг мне надо быть в Нью-Йорке. Я с удивлением посмотрела на него:

— В Нью-Йорке? Почему?

— Мои издатели этого требуют.

— Вы получили еще одно письмо?

— Да. Они приглашают меня на две недели.

— Но вы не обязаны соглашаться, — возразила я.

— Вот именно что обязан, — сказал Льюис. — Возможно, во Франции все происходит иначе, — добавил он, — но здесь книга — это целое дело и, если хочешь, чтобы она приносила доход, ею нужно заниматься. Я должен встречаться с людьми, ходить на вечеринки, давать интервью, ничего не поделаешь, но так уж оно есть.

— Вы не предупредили их, что будете заняты до июля? Нельзя ли перенести все это на июль?

— Июль — плохое время; пришлось бы ждать до октября, а это слишком поздно. — Льюис нетерпеливо добавил: — Вот уже четыре года я живу за счет своих издателей. Если они хотят возместить свои расходы, то не мне ставить им палки в колеса. Да и мне тоже нужны деньги, если я хочу продолжать писать то, что мне нравится.

— Понимаю, — сказала я.

Я понимала и все-таки ощущала странную пустоту под ложечкой. Льюис рассмеялся:

— Бедная милая уроженка Галлии! Какой у нее жалкий вид, стоит лишь раз не исполнить ее прихоти!

Я покраснела. В самом деле, Льюис всегда думал только о том, чтобы доставить мне удовольствие. И теперь, когда ему надо позаботиться о своих собственных интересах, я не должна чувствовать себя обиженной; он считал меня эгоисткой, вот почему тон его был слегка агрессивным.

— Это вы виноваты, — сказала я. — Вы меня слишком избаловали. — Я улыбнулась: — Признаюсь, для меня было ударом изменить все наши планы, а вы сообщили мне об этом внезапно, без предупреждения.

— А как вам надо было об этом сказать?

— Я вас ни в чем не упрекаю, — весело ответила я и вопросительно взглянула на Льюиса: — Они уже в первом своем письме приглашали вас?

— Да, — молвил Льюис.

— Почему вы мне ничего не сказали?

— Я знал, что это вас не обрадует, — ответил Льюис.

Его виноватый вид растрогал меня; теперь я понимала, почему он так мучился со своим письмом; он пытался спасти наше путешествие по Мексике и так твердо рассчитывал преуспеть в этом, что ему показалось ненужным тревожить меня. Но у него ничего не вышло. Теперь он пытался примириться с неизбежностью, и мои сожаления немного раздражали его: он предпочитает сердиться, а не печалиться, и я его понимаю.

— Вы могли бы сказать мне, не такая уж я слабая, — сказала я, нежно улыбнувшись ему. — Вы же сами видите, что слишком балуете меня.

— Возможно, — согласился Льюис.

И снова я пришла в замешательство.

— Мы это исправим, — сказала я. — В Нью-Йорке я буду выполнять все ваши прихоти.