Мандарины

— Можно подумать, что никто никогда не приходил сюда, — заметила я.

— Да, — без энтузиазма ответил Льюис.

— Посмотрите в конец тропинки: какой-то большой храм.

— Да, — снова сказал Льюис.

Это был очень большой храм. Золотистые ящерицы грелись среди камней; изваяния были разрушены, за исключением корчившего гримасы дракона. Я показала на него Льюису, лицо которого оставалось безучастным:

— Вы видите?

— Вижу, — ответил Льюис.

Внезапно он пнул ногой в морду дракона.

— Что вы делаете?

— Я ударил его ногой, — сказал Льюис.

— Почему?

— Мне не понравилось, как он глядел на меня. Льюис присел на камень, и я спросила:

— Вы не хотите осмотреть храм?

— Осматривайте без меня.

Я обошла храм, но без особого интереса: душа не лежала; я видела лишь камни, нагроможденные друг на друга, которые ничего не означали. Вернувшись, я увидела, что Льюис так и не шелохнулся, выражение его лица было до того отсутствующим, что, казалось, будто душа его покинула свою бренную оболочку.

— Вы достаточно насмотрелись? — спросил он.

— Хотите вернуться?

— Если вы достаточно насмотрелись.

— Вполне, — ответила я. — Вернемся.

Смеркалось. Появились первые светлячки. Я с тревогой подумала, что в итоге плохо знала Льюиса. Он был таким непосредственным, таким искренним, что казался мне простым! Но бывает ли кто-нибудь прост? Когда он ударил ногой по камню, вид у него был недобрый. А эти головокружения, что они означали? Шли мы молча: о чем он думал?

— О чем вы думаете? — спросила я.

— Я думаю о доме в Чикаго. Я оставил включенную лампу, проходя мимо, люди полагают, что там кто-то есть, а никого нет.

В голосе его звучала печаль.

— Вы сожалеете, что находитесь здесь? — спросила я.

— Да разве я здесь? — усмехнулся Льюис. — Странно: вы как ребенок, вам все кажется реальным, а для меня это похоже на сон: сон, приснившийся кому-то другому.

— А ведь это действительно вы, — возразила я. — И это я.

Льюис не ответил. Мы вышли из джунглей. Стемнело; в небе знакомые созвездия висели в непривычном положении среди россыпи совсем незнакомых звезд. Заметив огни постоялого двора, Льюис улыбнулся:

— Наконец-то! Я чувствовал себя потерянным!

— Потерянным?

— Эти руины такие старые! Слишком старые.

— Я люблю чувствовать себя потерянной, — сказала я.

— А я — нет. Я чересчур долго ощущал себя потерянным, даже думал, что не найду к себе дорогу. И теперь ни за что на свете не примусь за старое.

В его голосе слышался вызов, и я смутно почувствовала угрозу для себя.

— Иногда надо уметь терять себя, — сказала я, — если ничем не рискуешь, ничего не получишь.

— Я предпочитаю ничего не иметь, чем подвергаться риску, — резким тоном ответил Льюис.

Я его понимала: он с таким трудом добился некоторой безопасности, что стремился во что бы то ни стало сохранить ее. А между тем как опрометчиво он полюбил меня. Неужели он пожалеет об этом?

— Ваш пинок — это следствие того, что вы чувствовали себя потерянным? — спросила я.

— Нет. Мне не понравился зверюга.

— Вид у вас и правда был злой.

— А я такой и есть.

— Но не со мной.

— С вами это трудно, — улыбнулся Льюис. — Один раз я попробовал, в прошлом году, и вы сразу заплакали.

Мы вошли к себе в комнату, и я спросила:

— Льюис, вы не сердитесь на меня?

— За что? — сказал он.

— Не знаю. За все и ни за что. За две мои жизни.

— Если бы у вас была только одна жизнь, вы бы здесь не оказались, — возразил Льюис.

Я с беспокойством смотрела на него:

— Вы сердитесь на меня за это?

— Нет, — ответил Льюис. — Я на вас не сержусь. — Он притянул меня к себе: — Я вас хочу.

Откинув кисейную занавеску от комаров, он бросил меня на кровать. Когда мы, нагие, тесно прижались друг к другу, он радостным тоном произнес:

— Вот самые прекрасные наши путешествия!

Лицо его просияло; он уже не чувствовал себя потерянным; ему было хорошо там, где он находился, в моем лоне. И я тоже ни о чем не тревожилась. Покой, радость, которые мы обретали в объятиях друг друга, пересилят все остальное.

Путешествовать, странствовать по свету, чтобы своими глазами видеть то, чего больше нет, что вас не касается, — занятие сомнительное. Мы с этим были согласны, и Льюис, и я; хотя обоим было чрезвычайно интересно. В Уксмал мы попали в воскресенье, в тени храмов индейцы вынимали из корзинок припасы для пикника; держась за цепи, мы вслед за женщинами в длинных юбках взобрались по стершимся ступенькам. Двумя днями позже мы пролетали над лесами, вдоволь нахлебавшимися дождя; самолет поднялся высоко в небо и не опустился: сама земля ринулась нам навстречу; она преподнесла нам лежавшее среди зелени синее озеро и плоский город с ровным рисунком в клетку, похожим на школьную тетрадь: Гватемалу, крайнюю нищету ее улиц с длинными приземистыми домами по бокам, ее роскошный рынок, ее одетых в царственные лохмотья босых крестьянок, которые несли на голове корзины цветов и фруктов. В саду гостиницы в Антигуа лавина красных, фиолетовых и синих цветов свисала вдоль стволов деревьев и полностью закрывала стены; неистово хлестал теплый дождь, и привязанный попугай со смехом сновал вверх-вниз по своей жердочке. На берегу озера Атитлан мы спали в бунгало, украшенном огромными охапками гвоздик; пароход, на котором женщины, увенчанные красными лентами, баюкали грудных младенцев, завернутых с головы до плеч в цилиндрический капюшон, доставил нас в Сантьяго. В один из четвергов мы высадились на рынке Чичикастенанго. Площадь была заполнена палатками и лотками; женщины в вышитых блузках и отливающих всевозможными красками юбках продавали зерно, муку, хлеб, сушеные фрукты, тощую птицу, глиняную посуду, мешки, пояса, сандалии и километры тканей таких красивых расцветок — сродни витражам и керамике, что даже Льюис ликовал, ощупывая их.

— Купите эту красную материю! — говорил он. — Или же зеленую с птичками.

— Подождите, — отвечала я. — Надо все посмотреть.

Самые чудесные из всех чудес были очень старые huipils {Сорочки, рубашки индейцев (исп.)}, которые носили некоторые крестьянки. Я показала Льюису на одну из тех блузок со старинной вышивкой, где небесно-голубой цвет смешивался с приглушенным красным и золотым:

— Вот что я хотела бы купить, если бы это продавалось.

Льюис внимательно посмотрел на старую индеанку с длинными косами:

— Может, она и продала бы.

— Никогда я не осмелилась бы предложить ей это. Да и на каком языке?

Мы пошли бродить дальше. Женщины месили ладонями тесто для тортильи, на огне томились кастрюли с желтым рагу; семейства закусывали. По бокам площади стояли две белые церкви, к которым поднимались по лестницам; на ступеньках мужчины, одетые опереточными тореадорами, размахивали кадилами. До большой церкви мы добрались сквозь густой дым, напомнивший мне мое благочестивое детство.

— Имеем ли мы право войти? — спросила я.

— А что они могут нам сделать? — отвечал Льюис.

Мы вошли, и я чуть не задохнулась от тяжелых пахучих ароматов. Ни стульев, ни скамеек, ни одного сиденья. Покрытый плиткой пол походил на цветник, состоявший из свечей с розовым пламенем; индейцы бормотали молитвы, передавая из рук в руки маисовые колосья. На алтаре лежала мумия, украшенная парчой и цветами; напротив, увешанный тканями и драгоценностями, находился большой окровавленный Христос с измученным лицом.

— Если бы можно было, по крайней мере, понять, что они говорят! — сказал Льюис.

Он смотрел на старика с шершавыми ступнями, который благословлял стоявших на коленях женщин. Я потянула Льюиса за руку:

— Пошли. От этого фимиама у меня разболелась голова. Когда мы вновь очутились на улице, Льюис сказал:

— Знаете, я не думаю, что индейцы очень счастливы. Одежда у них веселая, но сами они — нет.

Мы купили пояса, сандалии, ткани; старуха в чудесной huipil была по-прежнему там, но я не решилась подступиться к ней. На площади в кафе-бакалее несколько индейцев пили, собравшись вокруг стола; жены сидели у их ног. Мы заказали текилу {Текила — водка из мексиканской агавы. (Примеч. пер.)}, нам подали ее с солью и маленькими зелеными лимонами. Два молодых индейца, шатаясь, танцевали ради собственного удовольствия; они настолько не способны были веселиться, что душа разрывалась на них глядя. Снаружи торговцы начали складывать свои лотки; из глиняной посуды они делали сложные сооружения, которые водружали себе на спину; накинув на лоб кожаный ремень, помогавший им поддерживать ношу, они неторопливо пускались в путь.