Мандарины

В тот вечер Поль долго разговаривала с Жозеттой; я так и не узнала, что она ей сказала. В последующие недели мне показалось, что Поль избегает меня; она куда-то ходила, что-то писала, была важной и занятой. Я почти не интересовалась ею: меня заботило слишком много других вещей. Вернувшись как-то после полудня домой, я застала Робера в ярости, он был вне себя: таким я видела его впервые в жизни; он только что поссорился с Анри. В нескольких отрывистых фразах Робер поведал мне о случившемся и резким тоном добавил:

— Не пытайся оправдать его. Ему нет прощения.

Сразу я и не пыталась, я лишилась дара речи. За какой-то час зачеркнуть пятнадцать лет дружбы! Анри никогда больше не сядет в это кресло, и мы не услышим его веселого голоса. Каким одиноким станет Робер! А Анри: какая пустота в его жизни! Нет, это не может быть окончательным. Я обрела дар речи.

— Это нелепо. Вы оба погорячились. В подобном случае вы могли выдвинуть политические обвинения против Анри, не лишая его своей дружбы. Я уверена, что он искренен. Не так-то просто во всем разобраться. Должна сказать, что, если бы мне надо было принимать решения под свою ответственность, я оказалась бы в большом затруднении.

— Похоже, ты думаешь, будто я выгнал Анри пинками, — сказал Робер. — Я хотел уладить все полюбовно. Это он ушел, хлопнув дверью.

— Вы уверены, что не предъявили ему требование: уступить или расстаться? — спросила я. — Когда вы хотели сделать «Эспуар» газетой СРЛ, Анри был убежден, что в случае отказа он потеряет вашу дружбу. На этот раз он решил не уступать и наверняка предпочел покончить со всем разом.

— Ты не присутствовала при этой сцене, — возразил Робер. — С самого начала он явно был настроен враждебно. Я не говорю, что примириться было легко, но можно было, по крайней мере, попытаться избежать разрыва. А вместо этого он отверг все наши аргументы, отказался от обсуждения в комитете; мало того, он стал намекать, будто я тайно вступил в коммунистическую партию. Скажу тебе прямо: он стремился к разрыву.

— Да будет вам! — не поверила я.

Анри наверняка затаил обиду на Робера, но случилось это давно. Зачем же ссориться именно теперь?

Робер с суровым видом смотрел куда-то в сторону.

— Я его стесняю, понимаешь?

— Нет, не понимаю, — отвечала я.

— Он выбрал странный путь. Ты видела круг людей, с которыми он встречается? Мы для него — живой укор, и он хочет от нас избавиться.

— Вы несправедливы! — возразила я. — В тот вечер я тоже испытывала отвращение; однако вы сами внушали мне, что постановка пьесы требует сегодня определенных компромиссов, но Анри ведь не заходит слишком далеко. Да, он изредка встречается с этими людьми. Он спит с Жозеттой, но можно не сомневаться: не она оказывает на него влияние.

— Согласен, сам по себе этот ужин не страшен, — сказал Робер. — Но это знак. Анри из тех, кто отдает предпочтение в первую очередь себе, он хочет делать это спокойно, не желая ни перед кем отчитываться.

— Отдает предпочтение себе? — удивилась я. — Да он все время занимается неприятными ему вещами. Вы часто признавали, что он на редкость самоотверженный человек.

— Когда ему это нравится — да. Но дело в том, что политику он не любит. Всерьез он занят только самим собой. — Нетерпеливым движением Робер остановил меня: — И вот главное, в чем я его упрекаю: в этом деле он думал лишь о том, что скажут о нем люди.

— Только не говорите мне, что существование лагерей оставляет его равнодушным, — возразила я.

— Меня они тоже не оставляют равнодушным, вопрос не в этом, — пожав плечами, сказал Робер. — Анри не хочет, чтобы его обвиняли в том, будто он позволил коммунистам запугать себя; он действительно предпочитает перейти в лагерь антикоммунистов. При таких условиях ссора со мной его устраивает. Он беспрепятственно сможет изображать из себя интеллектуала широкой души, которому будут аплодировать все правые.

— Анри не стремится нравиться правым, — возразила я.

— Он хочет нравиться самому себе, а это неизбежно заставит его перейти к правым, потому что среди левых не так много любителей прекраснодушия. — Робер протянул руку к телефону. — Я созову комитет на завтрашнее утро.

Весь вечер Робер с недобрым видом сочинял письмо, которое собирался представить комитету. Я очень огорчилась в то утро, когда, развернув «Эспуар», увидела напечатанными два письма, в которых они с Анри обменивались оскорбительными выпадами. Надин тоже была удручена; она сохранила искренние дружеские чувства к Анри, но, с другой стороны, она не выносит публичных нападок на отца.

— Это Ламбер надавил на Анри, — в ярости заявила Надин.

Мне очень хотелось понять, что произошло в душе Анри. Толкования Робера были чересчур предвзятыми. Более всего его возмущало то, что у Анри не было доверия в разговоре с ним. «Но в конце-то концов, — подумала я, — Робер сам дал ему повод для недоверия. Он ответит мне, что Анри давно уже должен был забыть все. Это очень мило, но прошлое так просто не забывается! И я по опыту знаю, как часто мы бываем несправедливы к людям, которых не привыкли судить. Мне самой, под предлогом того, что в кое-каких мелочах Робер немного постарел, случалось сомневаться в нем: теперь я понимаю, что, если он решил молчать о лагерях, значит, на то были веские причины, но тогда я подумала: это из-за слабости. Так что я вполне понимаю Анри; он тоже слепо восхищался Робером, и хотя отдавал себе отчет в его стремлении господствовать, всегда и во всем следовал за ним, даже если это вынуждало его поступать против воли. Видимо, дело Трарье не прошло бесследно именно потому, что однажды Робер обманул его ожидания. И Анри решил, что теперь он способен на что угодно».

Впрочем, какой толк рассуждать впустую, вернуться назад все равно уже было нельзя. Вопрос, который вставал теперь, — это что станется с СРЛ. Расколотое, дезорганизованное, лишенное газеты, движение было обречено на скорый распад. Через Ленуара Лафори предложил осуществить его слияние с близкими коммунистам группами. Робер ответил, что хочет дождаться выборов, прежде чем что-либо решать; но я-то знала, что он не согласится. Это правда, что дело с лагерями не оставило его равнодушным: у него не было ни малейшего желания сближаться с коммунистами. Члены СРЛ смогут свободно вступать в компартию, но движение как таковое просто-напросто перестанет существовать.

Ленуар вступил первым. Он радовался тому, что развал СРЛ открыл ему глаза. За ним последовали многие другие: с ума сойти, у скольких людей открылись глаза в ноябре, после успеха коммунистов на выборах. Крошка Мари-Анж явилась просить у Робера интервью для «Анклюм».

— С каких это пор вы стали коммунисткой? — спросила я.

— С тех пор, как поняла, что следует занять определенную позицию, — ответила она, глядя на меня с видом усталого превосходства.

Робер отказал ей в интервью. Все разговоры вокруг вызывали у него раздражение. И, несмотря на обиду, статья Лашома против Анри возмутила его. Ленуар попытался переубедить Робера, но он едва слушал его.

— Успех на выборах — это наилучший ответ, какой коммунисты могли дать на столь грязную кампанию, — восторженно заявил Ленуар. — Перрону и его клике не удалось отобрать у них ни одного голоса. — Он с надеждой смотрел на Робера. — Теперь члены СРЛ все, как один, последуют за вами, если вы предложите слияние, о котором недавно шла речь.

— СРЛ больше не существует, — отвечал Робер. — И я уже не занимаюсь политикой.

— Да будет вам, — с улыбкой произнес Ленуар. — Члены СРЛ еще живы; достаточно одного вашего слова, чтобы они примкнули.

— Я не собираюсь произносить его, — сказал Робер. — Я не был согласен с коммунистами еще до дела о лагерях и уж конечно не брошусь к ним в объятия теперь.

— Лагеря: но позвольте, вы же отказались участвовать в этом надувательстве, — возразил Ленуар.

— Я отказался говорить о лагерях, но отнюдь не верить в их существование, — ответил Робер. — Априори всегда следует верить в худшее, в этом и заключается настоящий реализм.