Мандарины

— Значит, ты меня больше не любишь.

— Ладно, рассказывай.

— Так вот, недавно я дала интервью для «Эв модерн».

— Что ты там еще наговорила?

— Я сказала, что мы помолвлены. Это вовсе не для того, чтобы заставить тебя жениться на мне, — с живостью сказала она. — Мы сообщим о нашем разрыве, когда пожелаешь. Но нас все время видят вместе, и помолвка придает мне вес, понимаешь? — Из своей блестящей сумочки она достала журнальную страницу и с довольным видом разложила ее. — На этот раз они дали хорошую статью.

— Покажи, — сказал Анри. — Ах! Я действительно хорош! — прошептал он. Перед бокалами шампанского Жозетта в глубоком декольте смеялась рядом

с Анри, он тоже смеялся. «Точно так, как сейчас, — с досадой подумал Анри. — Тут недолго вообразить, будто я ночи напролет пью шампанское, а дальше всего один шаг и до того, будто я продался Америке: они быстро сделают этот шаг». Между тем Анри вовсе не любил весь этот жалкий шум и гам; он посещал модные места, чтобы доставить удовольствие Жозетте, но это ничего для него не значило, такие моменты оставались в стороне от его настоящей жизни. Он пристально разглядывал снимок: «Факт тот, что это я и что я — здесь».

— Ты рассердился? — спросила Жозетта. — Ты обещал не сердиться.

— Нисколько я не рассердился, — ответил Анри, решив про себя: «Пускай все идут куда подальше!» Он никому ничего не должен и как раз сейчас брал всю вину на себя: это ли не истинная свобода!

— Пойдем танцевать, — сказал он.

Они сделали несколько шагов на танцплощадке, заполненной мужчинами в смокингах и женщинами с глубокими декольте.

— Это правда, что тебя огорчает, когда я выгляжу грустной? — спросила Жозетта.

— Меня огорчает, что ты грустишь. Она пожала плечами:

— Я не виновата.

— И все-таки меня это огорчает; к тому же для грусти нет причин: отзывы о тебе в печати превосходные, уверяю тебя, ты получишь ангажемент.

— Да. Это глупо, а все потому, что я глупа: мне казалось, что на другой день после генеральной репетиции все вдруг изменится; например, мама не осмелится больше разговаривать со мной так, как раньше; а главное, в душе я почувствую себя иной.

— Когда ты будешь много играть и почувствуешь уверенность в своем таланте, только тогда тебе все покажется иным.

— Нет, то, что я себе представляла... — Жозетта заколебалась. — Это было волшебство. — Она выглядела трогательной, когда пыталась облечь в слова свои неясные мысли. — Когда кто-то влюбляется в вас, по-настоящему влюбляется, это волшебство, все преображается; я думала, что после генеральной репетиции так и будет.

— Ты мне говорила, что в тебя никто не был влюблен. Она покраснела.

— О! Один раз, это случилось всего один раз, когда я была совсем молоденькой, я только что вышла из пансиона, я даже не помню хорошенько.

— Однако, судя по твоему виду, ты все помнишь, — с улыбкой заметил Анри. — Кто это был?

— Один молодой человек; но он уехал в Америку, я забыла его, это было давно.

— А мы с тобой? — спросил Анри. — Тут нет хоть чуточки волшебства? Она взглянула на него с некоторым укором:

— О! Ты очень мил и говоришь мне милые вещи, но это не на всю жизнь.

— Молодой человек — тоже, раз он уехал, — не без досады возразил Анри.

— Ах! Оставь меня в покое с этой историей, — сказала Жозетта сердитым голосом, какого Анри никогда у нее не слышал. — Он уехал, потому что не мог поступить иначе.

— Но он ведь не умер?

— Откуда ты знаешь? — сказала она.

— Прости меня, дорогая, — молвил он, удивленный ее резкостью. — Он умер?

— Умер. Умер в Америке. Ты доволен?

— Я не знал, не сердись, — прошептал Анри, возвращаясь с ней к столику. Стало быть, по прошествии десяти лет она все еще хранила столь жгучие воспоминания? «Может ли она любить сильнее, чем любит меня? — с досадой спрашивал себя Анри. — Тем лучше, если она не любит, в таком случае на мне нет ответственности и я не виноват». Он выпил один за другим несколько бокалов. Внезапно все предметы вокруг него обрели способность говорить: до чего пленительны были высказываемые ими с невероятной быстротой суждения, которые улавливал он один; к несчастью, он тут же забывал их; деревянная палочка, небрежно положенная поперек одного из бокалов, — он уже не помнил, что она означала; а люстра, эта огромная хрустальная подвеска, что она собой представляет? Птица, которая раскачивалась на голове Люси, да это же погребальная стела: мертвая, набитая соломой, она сама была собственным надгробным памятником — как Луи. Почему бы Луи не преобразиться в птицу? По сути, все они были зверушками-оборотнями; время от времени в их мозгу происходил маленький электрический толчок, и тогда слова срывались с губ.

— Посмотри, — обратился он к Жозетте. — Их всех превратили в людей: шимпанзе, пуделя, страуса, тюленя, жирафа, и они говорят, говорят, но никто не понимает, что говорят ему другие. Видишь, и ты меня не понимаешь: мы с тобой тоже не одной породы.

— Нет, я не понимаю, — отвечала Жозетта.

— Это не важно, — снисходительно сказал он, — совсем не важно. — Анри встал: — Пойдем танцевать.

— Но что с тобой происходит? Ты наступил мне на платье. Ты слишком много выпил?

— Слишком никогда не бывает, — отвечал он. — Ты правда не хочешь немного выпить? Это так хорошо. Можно сделать что угодно: ударить Дюдюля или поцеловать твою мать.

— Не станешь же ты целовать маму? Что с тобой? Я никогда тебя таким не видела.

— Еще увидишь, — сказал он. Множество воспоминаний причудливо кружилось у него в голове, на память пришли слова Ламбера, и он торжественно произнес: — Я интегрирую зло!

— Что ты такое говоришь? Давай сядем.

— Нет, потанцуем.

Они танцевали, садились и снова танцевали; Жозетта мало-помалу развеселилась.

— Посмотри на высокого человека, который только что вошел, это Жан-Клод Сильвер, — с восхищением сказала она. — Это действительно очень хорошее кабаре, надо будет вернуться сюда.

— Да, здесь хорошо, — согласился Анри.

Он с удивлением огляделся вокруг. Что он, собственно, здесь делал? Предметы вдруг смолкли, его мутило и хотелось спать. «Должно быть, это и есть загул». По крайней мере, таким образом можно ускользнуть, на одну ночь можно ускользнуть: немного везения — много виски, говорил Скрясин, а он знал в этом толк; с шампанским это тоже удавалось: забывались собственные провинности и мотивы, забывалась ненависть, забывалось все.

— Здесь хорошо, — повторил Анри и мысленно продолжил: «Ведь, развлекаются, как они говорят, не ради развлечений, не так ли? Мы вернемся, дорогая, мы сюда вернемся».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

До чего странная затея — жить любовью, отказываясь от нее. Письма Льюиса разрывали мне сердце. «Неужели я буду любить вас с каждым днем все сильнее и сильнее?» — писал он мне. И еще в другой раз: «Странную шутку вы со мной сыграли. Я не могу больше приводить к себе женщин на одну ночь. Тем, кому я мог бы подарить кусочек своего сердца, мне нечего больше предложить». Как мне хотелось, читая эти слова, броситься в его объятия! А раз этого нельзя, я должна была бы сказать ему: «Забудьте меня». Но я не желала говорить этого; я хотела, чтобы он любил меня, я хотела той боли, какую причиняла ему, я претерпевала его печаль с раскаянием и сама тоже страдала. Как медленно движется время, как быстро оно пролетает! Льюис по-прежнему находился далеко от меня, а я день ото дня приближалась к своей старости; наша любовь старела, однажды она умрет, так и не успев пожить. Эта мысль была невыносима. Я радовалась, покидая Сен-Мартен и вновь обретая в Париже своих больных, друзей, шум, занятия, которые мешали мне думать о себе.

С июня я почти не видела Поль. Клоди занялась ею и пригласила на лето в свой бургундский замок: к величайшему моему удивлению, Поль согласилась. Когда по возвращении в Париж я позвонила ей, то была сбита с толку наигранной учтивостью и сдержанностью ее тона: