Мандарины

— У них отсутствует политическое чутье, — заметил Самазелль.

К левым Самазелль попал совершенно случайно: ничто не казалось ему более естественным, чем примкнуть к правым, ибо его интересовало лишь число слушателей, а не смысл собственных речей. Он предлагал статьи Воланжа и со сдержанной симпатией говорил о программе Союза голлистов. Анри делал вид, будто не понимает его намеков, но хитрость оказалась тщетной: Самазелль колебался недолго и перешел в открытое наступление.

— Представляется прекрасная возможность для тех, кто искренне хотел бы создать независимые левые силы, — сказал он не таясь. — Скрясин прав, полагая, что Европа не сможет существовать без поддержки США. Наша роль должна заключаться в объединении в интересах подлинного социализма всех сил, противостоящих советизации Запада: принять американскую помощь, поскольку она исходит от американского народа, пойти на альянс с Союзом голлистов, поскольку его можно направить в русло левой политики, — вот программа, которую я предлагаю нам.

Он устремил на Анри строгий, повелительный взгляд.

— На меня не рассчитывайте для ее исполнения, — сказал Анри. — Я всеми силами буду продолжать борьбу против американской политики. И вы прекрасно знаете, что голлизм — это реакция.

— Боюсь, вы не очень хорошо представляете себе ситуацию, — возразил Самазелль. — Несмотря на все ваши предосторожности, нас зачислили в антикоммунисты; из-за этого мы потеряли половину своих читателей. Но зато газета приобрела других, и в этом ее единственный шанс. Потому-то нам и не следует останавливаться на полпути: надо двигаться в том направлении, которое мы выбрали.

— То есть действительно стать антикоммунистической газетенкой! — сказал Анри. — И речи быть не может. Если нам грозит банкротство, пускай будет банкротство, но мы сохраним свою линию до конца.

Самазелль ничего не ответил; Трарье, безусловно, придерживался того же мнения, что и он, однако Самазелль знал, что Ламбер с Люком обязательно поддержат Анри: против такой коалиции он был бессилен.

— Вы видели «Анклюм»? — с радостным видом спросил он через два дня. И бросил еженедельник на стол Анри. — Прочтите.

— Что такого особенного есть в «Анклюм»? — небрежно спросил Анри.

— Статья Лашома о вас, — ответил Самазелль. — Прочтите, — повторил он.

— Прочту попозже, — сказал Анри.

Как только Самазелль покинул кабинет, Анри раскрыл газету. «Маски долой» — так называлась статья. По мере того, как он читал, Анри чувствовал, что к горлу подступает комок от охватившего его гнева. При помощи урезанных цитат и тенденциозного изложения Лашом объяснил, что все творчество Анри выдает фашистское мироощущение и подразумевает реакционную идеологию. В частности, пьеса Анри — это надругательство над Сопротивлением. Ему свойственно глубокое презрение к другим людям: гнусные статьи, которые он только что опубликовал в «Эспуар», — яркое тому свидетельство. Было бы гораздо честнее с его стороны откровенно объявить себя антикоммунистом, вместо того чтобы убеждать в своей симпатии к СССР в тот момент, когда он разворачивает клеветническую кампанию: такая грубая уловка прекрасно показывает то неуважение, с каким он относится к своим ближним. Слова «предатель» и «продажный» не были написаны черным по белому, но читались между строк. И это написал Лашом. Лашом. Анри вспоминалось, как он с радостным видом натирал паркет Поль в ту пору, когда скрывался в ее квартире; он представлял его себе на Лионском вокзале, утопавшего в чересчур длинном пальто, смущенного от волнения в минуту расставания. И еще. Потрескивали рождественские свечи; сидя за столиком в Красном баре, Лашом заявлял: «Надо работать бок о бок», и потом, чуть позже, говорил со смущенным видом: «На тебя никогда не нападали». Анри пытался урезонивать себя: «Он не виноват. Виновата партия, которая нарочно выбрала именно его для этой неприятной работы». Но потом его захлестнула безудержная ярость. Ведь не кто иной как Лашом придумывал фразу одну за другой: нельзя ограничиться одним повиновением, всегда приходится все создавать самому. И у Лашома еще меньше извинений, чем у его сообщников, потому что он прекрасно знает, что лжет. Он знает, что я не фашист и никогда таковым не стану.

Анри поднялся. Отвечать на статью не стоит: ему нечего сказать, кроме того, что Лашом и так уже знал. Когда слова утрачивают смысл, остается сделать лишь одно — пустить в ход кулаки. Анри сел в машину. В этот час Лашом должен находиться в Красном баре. Анри двинулся к Красному бару. Он застал там Венсана, который пил с приятелями. Лашома не было.

— Лашома здесь нет?

— Нет.

— Тогда, значит, он в «Анклюм», — сказал Анри.

— Не знаю, — отвечал Венсан. Он встал и пошел за Анри к двери. — Ты на машине? Я еду в редакцию.

— Я не туда, — сказал Анри. — Я еду в «Анклюм». Венсан вышел вслед за ним.

— Да брось ты это.

— Ты читал статью Лашома? — спросил Анри.

— Читал. Он показал ее мне до того, как напечатал, и я с ним поссорился. Это жуткая мерзость. Но какой смысл устраивать скандал?

— У меня не часто появляется желание драться, — ответил Анри. — Но на этот раз я чувствую такую потребность. Тем лучше, если будет скандал.

— Ты не прав, — возразил Венсан. — Они воспользуются этим, чтобы начать все сначала, и пойдут еще дальше.

— Еще дальше? Но они назвали меня фашистом, — сказал Анри. — Куда же дальше? И в любом случае мне на это плевать. — Он открыл дверцу машины. Венсан схватил его за руку.

— Знаешь, если они решают расправиться с кем-то, то не останавливаются ни перед чем, — сказал Венсан. — В твоей жизни есть слабое место, они достанут тебя таким способом.

Анри посмотрел на Венсана:

— Слабое место? Ты имеешь в виду Жозетту и те сплетни, какие о ней рассказывают?

— Да. Возможно, ты не подозреваешь, но все в курсе.

— И все-таки они не осмелятся, — сказал Анри.

— Не думай, что они постесняются. — Венсан заколебался. — Я так ругал Лашома, когда он показал мне свою статью, что он выкинул десять строчек. Но в следующий раз он молчать не станет.

Анри безмолвствовал. Бедная Жозетта, такая ранимая! У него мороз пробежал по спине, когда он представил себе, как она читает те десять строчек, которые выкинул Лашом. Анри сел за руль:

— Садись, ты выиграл, мы едем в редакцию. — Он включил сцепление и добавил: — Спасибо тебе!

— Такого от Лашома я не ожидал, — сказал Венсан.

— Лашом или другой, не важно, — возразил Анри. — Нападать на кого-то в его частной жизни, да еще таким образом, это все-таки слишком мерзко.

— Мерзко, — согласился Венсан. Он заколебался. — Но есть одна вещь, которую ты должен понять: у тебя больше нет частной жизни.

— Как! — воскликнул Анри. — Конечно есть, у меня есть частная жизнь, и она никого не касается, кроме меня.

— Ты общественный деятель; все, что ты делаешь, становится достоянием общественности, и вот доказательство! Тебе надо быть безупречным — во всех отношениях.

— От клеветы не убережешься, — возразил Анри. Какое-то время они ехали молча, потом Анри сказал: — Как подумаю, что они выбрали для этого дела Лашома, именно Лашома! Какая изощренность! — И добавил: — Значит, они ненавидят меня!

— Не воображай, что они тебя любят, — сказал Венсан.

Они остановились у здания газеты, и Анри вышел из машины.

— Мне надо кое-что сделать. Я приду через пять минут, — сказал он.

У него не было никакого дела, но ему хотелось побыть пять минут одному. Он пошел вперед. «Не воображай, что они тебя любят!» Нет, он такого не воображал и все-таки не оценил степени их враждебности; устаревшие лозунги будоражили душу: честный противник, сражаться друг с другом, не теряя уважения, — то были слова двухлетней, нет, вековой давности, смысл которых уже никто не понимал. Анри знал, что официально коммунисты станут подвергать его нападкам, однако втайне тешил себя надеждой, что многие из них сохранят к нему уважение и он даже сумеет заставить их задуматься. «По сути, они меня ненавидят!» — сказал себе Анри. Он шел куда глаза глядят, Париж был прекрасен и печален, как Мертвый Брюгге в золотистой дымке осени, и ненависть следовала за ним по пятам. То было неведомое доселе и довольно страшное испытание. «Любовь никогда не бывает целиком обращена к вам, — подумал Анри, — дружба полна случайностей, как сама жизнь, зато ненависть своего не упустит и неумолима, как смерть». Отныне, куда бы он ни шел, что бы ни делал, эта уверенность будет сопровождать его всюду: «Меня ненавидят!»