Мандарины

— Вы стали мне еще дороже, чем до этого разговора. С каждым днем вы все дороже и дороже для меня. — Я прислонилась щекой к его щеке, и слова, которые я отказывалась говорить ему, теснились в моем сердце.

— Вам надо поспать, — сказал он наконец. — Я слегка наведу порядок и приду к вам.

Долгое время я слышала шум передвигаемой посуды, потом ничего уже не слышала: я заснула. Когда я открыла глаза, он спал рядом со мной. Почему он не разбудил меня? О чем он думал? Что подумает завтра? Что будет думать, когда я уеду? Я тихонько спустилась с кровати, открыла дверь кухни и облокотилась на балконные перила; подо мной вздрагивало дерево; между небом и землей сиял венец красных ламп — газовый резервуар. Было холодно, я тоже вздрогнула.

Нет, я не хотела уезжать. Только не послезавтра, не так быстро. Я телеграфирую в Париж; я могу остаться еще дней на десять, на две недели... Я могу остаться, а дальше? В конце концов все равно придется уехать. И вот доказательство того, что надо ехать немедленно: мне уже это дорого обходится. Пока речь шла всего лишь о дорожном приключении, а если я останусь, оно станет настоящей любовью, невозможной любовью, и тогда мне придется страдать. Я не хотела страдать; слишком близко я видела страдания Поль; на свой диван я укладывала слишком много измученных женщин, которым не удавалось вылечиться. «Если я уеду, то забуду, — думалось мне, — вынуждена буду забыть; люди забывают, это как дважды два, забывают все, забывают быстро: четыре дня легко забыть». Я пыталась думать о Льюисе как об уже забытом: он ходил по дому, и он меня забыл. Да, он тоже меня забудет. Сегодня это моя комната, мой балкон, моя кровать, сердце, полное мной, а после все будет так, словно меня никогда и не существовало. Я закрыла дверь, думая со страстью: «Это случится не по моей вине; по своей вине я его не потеряю».

— Вы не спите? — спросил Льюис.

— Нет. — Я села на край кровати, поближе к его теплу. — Льюис, если я захочу остаться еще на неделю или две, это возможно?

— Я думал, вас ждут в Париже, — ответил он.

— Я могу телеграфировать в Париж. Вы оставите меня еще ненадолго?

— Ненадолго? Да я готов оставить вас на всю жизнь! — сказал он.

Он бросил мне эти слова с такой силой, что я растворилась в его объятиях. Я целовала его глаза, губы, мои губы спустились вниз по его груди; они коснулись младенческого пупка, звериной шерсти, сокровенной плоти, где ощущались тихие удары сердца; его запах, его тепло пьянили меня, и я чувствовала, что жизнь покидает меня, прежняя моя жизнь с ее заботами, ее усталостью, стершимися воспоминаниями. Льюис прижимал к себе обновленную женщину. Я застонала: не только от наслаждения — от счастья. Наслаждение — раньше я по достоинству ценила его; но я не знала, что плотская любовь может быть такой волнующей. Прошлое, будущее, все, что нас разделяло, умирало у подножия нашей кровати: нас ничто больше не разделяло. Какая победа! Льюис целиком растворялся в моих объятиях, я — в его, мы не желали ничего другого: мы обладали всем навсегда. Вместе мы говорили: «Какое счастье!» И когда Льюис сказал: «Я люблю вас», я повторила это вместе с ним.

В Чикаго я провела две недели. В течение двух недель мы жили, не думая о будущем и не задаваясь вопросами; из нашего прошлого мы извлекали истории, которые рассказывали друг другу. Говорил в основном Льюис: он говорил торопливо и даже отчасти лихорадочно, словно хотел отыграться за целую жизнь молчания. Мне нравилось слушать, как слова, толкая друг друга, срывались с его уст; мне нравилось, что он говорил и как говорил. Я без конца отыскивала резоны любить его: быть может, потому что все, обнаруженное в нем, служило для моей любви новым предлогом. Стояла хорошая погода, и мы много гуляли. Устав, мы возвращались к себе в комнату; то был час, когда тень от дерева на желтой занавеске исчезала; Льюис ставил на проигрыватель стопку пластинок, надевал свой белый халат, я ложилась в рубашке ему на колени, и мы дожидались пробуждения желания. Я, всегда с подозрением относившаяся к чувствам, которые внушаю, я никогда не спрашивала себя, кого Льюис во мне любит: я была уверена, что меня. Он не знал ни моей страны, ни моего языка, ни моих друзей, ни моих забот, ничего, кроме моего голоса, моих глаз, моей кожи; но у меня и не было другой истины, кроме этой кожи, этого голоса, этих глаз.

За два дня до моего отъезда мы поужинали в старом немецком ресторане и спустились на берег озера. Вода под молочно-серыми небесами была черной; стояла жара; парни и девушки, полуобнаженные и насквозь мокрые, сушились у походного огня; чуть дальше поставили свои удочки рыбаки, они расположили на прибрежных плитах спальные мешки и термосы. Мало-помалу набережная пустела. Мы молчали. Озеро тихонько вздыхало у наших ног, оно было столь же диким, как во времена, когда на его болотистых берегах раскидывали лагерь индейцы, как во времена, когда индейцы вообще еще не существовали. Слева над нашими головами слышался густой городской гул, автомобильные фары подметали авеню, где сверкали огнями высокие билдинги. Земля казалась бесконечно старой и совсем юной.

— Какая прекрасная ночь! — сказала я.

— Да, прекрасная ночь, — отозвался Льюис. Он показал на скамейку: — Может быть, присядем здесь?

— Как хотите.

— До чего приятно, когда женщина неизменно отвечает: «Как хотите!» — весело сказал Льюис. Он сел рядом со мной и обнял меня. — Странно, что мы так хорошо понимаем друг друга, — с нежностью добавил он. — Мне ни с кем никогда не удавалось ладить.

— Наверняка это было по вине других людей, — ответила я.

— Нет, по моей. Со мной нелегко ужиться.

— Мне кажется, что наоборот.

— Бедная маленькая уроженка Галлии: вы не слишком требовательны! Положив голову на грудь Льюиса, я слушала, как бьется его сердце. Чего

же еще мне требовать? Щекой я ощущала биение этого сильного терпеливого сердца, нас окружала жемчужно-серая ночь, созданная специально для меня. Невозможно представить себе, что я могла бы не прожить ее. «А между тем, — говорила я себе, — если бы Филипп приехал в Нью-Йорк, меня здесь не было бы». Филиппа я, безусловно, не полюбила бы, но я не встретилась бы вновь с Льюисом, и нашей любви не существовало бы. Думать такое было столь же дико, как пытаться вообразить, будто ты мог не родиться или стать кем-то другим.

— Как подумаю, что я могла бы не позвонить вам! Или что вы могли бы не ответить мне! — прошептала я.

— О! — молвил Льюис. — Я не мог не встретить вас!

В его голосе звучала такая убежденность, что у меня дух захватило. Я прижалась губами к тому месту, где билось его сердце, и пообещала себе: «Никогда я не пожалею об этой встрече!» Через два дня я должна была уехать; будущее существовало вновь, но мы сделаем его счастливым. Я подняла голову:

— Льюис, если хотите, я вернусь через два или три месяца, весной.

— Когда бы вы ни вернулись, это всегда будет весна, — отозвался Льюис. Обнявшись, мы долго глядели на звезды. Одна покатилась по небу, и я

сказала:

— Загадайте желание!

— Я загадал, — улыбнулся Льюис.

У меня перехватило дыхание. Я знала, что он загадал, как знала и то, что это желание не исполнится. Там, в Париже, меня ждала моя жизнь, жизнь, которую я созидала в течение двадцати лет, и речи не было о том, чтобы ставить ее под вопрос. Весной я вернусь, но лишь для того, чтобы уехать вновь.

Следующий день я провела в бегах. Я вспоминала Париж, его жалкие витрины, неухоженных женщин и покупала все подряд для всех. Ужинали мы вне дома, и, когда я, опершись на руку Льюиса, поднималась по лестнице, я подумала: «Это в последний раз!» Рубины газового резервуара сверкали между небом и землей в последний раз. Я вошла в комнату. Казалось, что какой-то потрошитель только что убил женщину и разграбил шкафы. Два мои чемодана были раскрыты, и на кровати, на стульях, на полу валялись чулки, нейлоновое белье, губная помада, ткани, туфли, шарфы; все это источало запах любви, смерти, стихийного бедствия. По сути, это был похоронный зал: все эти вещи были реликвиями усопшей, предсмертным причащением, которое она возьмет с собой в мир иной. Я застыла на месте. Льюис подошел к комоду, выдвинул ящик и достал сиреневую картонку, которую стыдливо протянул мне: