Грибоедов

Денег хватало, и Грибоедовы жили на широкую ногу. Простота отеческих нравов понемногу исчезала. Теперь вставали по часам, летом и зимой в одно время — в семь или восемь часов. Старики ворчали: «То солнце три часа на небе, а вы в постели, то встаете затемно, свечей не жалеете!» Поутру чаю не пили, а всегда подавали кофе. В Европе так повелось из-за редкости и дороговизны чая, а в России — из подражания Европе. Вообще же китайский чай был повсюду и дешев, потому что поступал по суше в большом количестве благодаря дружеским отношениям с китайскими императорами. К утреннему кофепитию ничего не подавали, кроме булочек с чухонским маслом, варенья и сладких коржиков. Обед отодвинулся к часу дня, а званый — даже к двум часам и был уже более прихотлив. Французские повара приучали столичное дворянство к салатам, рагу, пирожным, пирогам с несъедобной коркой и изысканной начинкой из дичи. Пристрастившись к новым лакомствам во время службы, отставные дворяне желали получать их и в деревне, и только французские протертые супы («жеваное», как их обзывали в России) не привились; уха, щи, каши по-прежнему составляли основу питания. Настоящие французские повара в барских усадьбах встречались нечасто, заморские кушанья стряпали кухарки в меру сил и умения.

Иностранные вина были дороги и редки, поэтому пили большей частью домашние наливки и настойки. Но отнюдь не водку. Пьянство оставалось уделом простонародья и невежд, не знавших, как убить праздное время. Образованные же дворяне производство водки, дарованное им в исключительную привилегию императорским указом, обратили в искусство. «Простое вино» они гнали для крестьян и продавали в кабаки, для себя же делали четверной перегонки «русские водки» на травах и ароматных листьях. Их не пили, а употребляли в лечебных целях, как сейчас лекарственные настойки. Русские водки перегонялись с различными добавками, от айвы до яблок — на все буквы алфавита. Отсюда пошла утонченная послеобеденная игра. Водящий тайком капал в стакан по капле каждой водки, название которой начиналось на букву задуманного слова, а отгадчики должны были понять его по запаху! Находились виртуозы, способные определить такие слова, как «Навуходоносор», где смешивались несколько капель одной водки со многими другими.

В пять часов пили чай. Самоваров еще не было. К чаепитию приносили в гостиную большую жаровню и медный чайник с горячею водой. Чайный прибор и сахар находились в ведении хозяйки, запертые в ее спальне на замок от детей и прислуги. Чайные ложечки были редкостью, и в богатом доме Грибоедовых их было только две: одну хозяйка носила при себе в особом футляре, а другую подавали хозяину. Ужинали обыкновенно в девять часов, чаще всего пирогами — подовыми и простыми, а французскую выпечку оставляли для украшения парадных столов — за ее внешнюю красивость, не за вкус. Кроме званых обедов, устраивали и званые ужины, которые начинались не раньше десяти вечера. Жизнь, в общем, все более сдвигалась к ночи.

Мирное, размеренное течение дней, красивые виды, красивые комнаты, отвлекавшие от случайных мрачных мыслей, нечувствительная смена времен года за окнами могли бы сделать жизнь дружной и веселой семьи счастливой и вечно праздничной. Беды приходили извне.

Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро, Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех.

А. Н. Радищев

Дети Грибоедовых были совсем маленькими, когда в 1771 году разразилась чума. Федор Алексеевич уже вышел в отставку и в Москве не жил, поэтому все уцелели, хотя натерпелись страху, слыша, как из столицы бежал наместник граф Петр Семенович Салтыков, а архиерей Чудова монастыря Амвросий, по малодушию своему, не усмирил озлобившийся народ, а устрашился, стал прятаться и за то сам пострадал, приняв мученическую смерть от пьяного повара. Графа же Салтыкова покарала императрица, отправив с позором в отставку, где он и умер с горя год спустя. Успокоил Москву отставной генерал Еропкин, добровольно взявший на себя опасные обязанности сбежавшего начальства, и Григорий Григорьевич Орлов, присланный Екатериной в чумной город, может быть, в смутной надежде избавиться от наскучившего фаворита. Оба вельможи остались живы, но Еропкин получил немалые награды, а князя Орлова императрица послала вскоре заключать мир с турками, а после и вовсе сослала в деревню. Место Орлова при ее особе занял Потемкин.

Чумы дети Грибоедовых не запомнили. Помнить себя они стали с тех пор, как Пугачев навел ужас на всю Россию. Поволжье, где шла его армия, было далеко от смоленских земель, но и в их детских мамушки беспрестанно о нем толковали, и в гостиной вели разговор о его злодействах. Напуганные страхом взрослых, малыши боялись уснуть — им казалось, что сейчас скрипнет дверь, он войдет в комнату и всех их передушит! Но в двери входили только нянюшки, и испуг постепенно проходил.

Крестьяне в Хмелитах не бунтовали. Федор Алексеевич был рачительный хозяин, крепостным спуску не давал, был щедр на плети, но не злобствовал и лишнего не требовал, оброк устанавливал по силам, расчетливо оберегая свои будущие доходы. Жена его была к дворовым строга, могла и собственноручно отшлепать башмачком, держала себя высоко, настоящей барыней — никто при ней и пикнуть не смел. Но все это было в порядке вещей, и, в общем, господ уважали. Когда Пугачева схватили и привезли в 1775 году в Москву, многие дворяне ездили смотреть, как его будут казнить. После соседки рассказывали Марье Ивановне: «Мы были так счастливы, что карета наша стояла против самого места казни, и все подробно видели…» Но Федор Алексеевич возмутился: «Не только не имел желания видеть, как будут казнить злодея, но и слышать-то, как его казнили, не желаю и дивлюсь, как это у вас хватило духу смотреть на такое зрелище».

Он был добр и обходителен. Тогда было обыкновение к обеду и праздникам приезжать со всеми людьми, на тройках и четвернях, и загащиваться по нескольку дней. Для хозяев это было иной раз накладно, но Грибоедов сзывал гостей часто и ко всем был приветлив, говаривал: «Он мой сосед и такой же дворянин, как и я; приехал ко мне в гости, сделал мне честь — моя обязанность принять его радушно».

Со всеми соседями Федор Алексеевич жил в согласии, кроме владельца ближайшего к Хмелитам села Григорьевского Михаила Богдановича Лыкошина. Тот в 1782 году, разбогатев женитьбой, пожелал построить у себя в имении церковь и сделать ее центром нового прихода, о чем подал прошение епископу Смоленскому и Дорогобужскому. Грибоедов возмутился, счел выходку Лыкошина оскорбительной для себя и хмелитской приходской церкви. Епископ принял сторону важного бригадира и Лыкошину не только отказал, но и обсуждать его просьбу не стал. С тех пор соседи друг к другу не ездили, но с прочими Лыкошиными, в том числе с братом Михаила Богдановича Иваном, Федор Алексеевич продолжал общаться.

Дети Грибоедовых дружили между собой. Старший — Алексей — находил большое удовольствие в обществе сестриц: запрягал их в вожжи с бубенчиками и гонял до изнеможения по дому и саду, и был жестоким мучителем кукол. Девочки умирали от усталости и пылали гневом, но от игр с ним не отказывались. Учились тоже вместе. Занятия в классной комнате начинались еще до завтрака и продолжались все утро. Учились говорить и писать по-французски и по-немецки и немножко даже по-русски, изучали историю, географию, мальчика отдельно обучали математике, астрономии и мало ли чему еще. Самыми важными были уроки музыки и танцев. К урокам танцев приезжали соседки с детьми, и девочки от души веселились, прыгая под музыку. Для них танцы были единственной возможностью подвигаться. Мальчишки же не любили этих уроков. Свою ловкость они проявляли на охоте, куда ходили вместе со старшими, вооруженные настоящими маленькими ружьями. По утрам они много времени проводили в манеже, падая со своих пони, и потому не имели желания и сил крутиться в бальной зале.

Зато музыку все тогда очень любили, в каждом доме непременно стоял инструмент в гостиной и в детской, и даже мальчики умели играть хоть немного, а девочки — обязательно. Большей частью игра барышень была достаточно хороша, чтобы им самим и их родителям она нравилась, и каждый музыкант, послушав их исполнение, мог бы сказать, что у них хорошая школа, но едва ли пожелал бы услышать их вновь.