Американец

— Даже в сердцах, — возразил Ньюмен, — я не говорил о вас ничего худого. Самое плохое, что я когда-либо сказал о вас, — это то, что вы — прелестнейшая из женщин, — и он снова порывисто опустился на стул рядом с ней.

Она слегка порозовела, но даже этот легкий румянец не мог побороть ее бледности.

— Вы говорите так потому, что считаете, будто я передумаю. Но я не передумаю. Я знаю — в надежде на это вы и пришли сегодня. Мне вас очень жаль. Я готова для вас почти на все. Хотя после того, что я сделала, говорить это просто бессовестно. Но ведь что бы я ни сказала, все покажется бесстыдным. Причинить вам зло, а теперь извиняться — нетрудно. Я не должна была причинять вам зло, — она на секунду замолчала, глядя на него, и сделала знак, чтобы он ее не прерывал. — Мне с самого начала нельзя было слушать вас — вот в чем моя вина. Я понимала, что ни к чему хорошему это не приведет, понимала, но не могла не слушать вас — и тут уже ваша вина. Вы мне слишком нравились. Я в вас поверила.

— А теперь не верите?

— Верю больше, чем раньше. Только теперь это не имеет значения. Я не могу соединиться с вами.

Ньюмен изо всех сил стукнул себя кулаком по колену.

— Но почему? Почему? Почему? — выкрикнул он. — Объясните мне, в чем причина — разумная причина? Вы не ребенок, вы совершеннолетняя, не душевнобольная. Почему вы отказываете мне по приказу вашей матери? Это недостойно вас.

— Да, знаю — это недостойно. Но другого выхода нет. В конце концов, — добавила мадам де Сентре, разводя руками, — считайте меня душевнобольной. И забудьте меня. Так будет проще всего.

Ньюмен вскочил и отошел в сторону, сокрушенный сознанием, что он проиграл, и в то же время не находя в себе сил отказаться от борьбы. Он остановился у одного из огромных окон и посмотрел на реку, текущую между прочно укрепленных берегов, и на регулярный парк за нею. Когда он обернулся, оказалось, что мадам де Сентре уже поднялась — молча и безучастно она стояла посреди комнаты.

— Вы со мной не откровенны, — проговорил Ньюмен, — вы не говорите правды. Вместо того, чтобы называть себя слабоумной, назовите тех других подлецами. Ваши мать и брат поступили жестоко и нечестно, они поступили так со мной и, уверен, так же поступили и с вами. Зачем вы пытаетесь защитить их? Зачем вы приносите меня им в жертву? Я веду себя честно. Я не жесток. Вы сами не знаете, от чего отказываетесь. Могу вас уверить — не знаете! Они помыкают вами, плетут вокруг вас интриги, а я… а я… — и он замолчал, протянув к ней руки.

Она повернулась и направилась к дверям.

— В прошлый раз вы признались, что боитесь матери, — сказал Ньюмен, идя за ней. — Что вы имели в виду?

Мадам де Сентре покачала головой.

— Да, помню. Потом я очень жалела, что так сказала.

— Жалели, потому что она снова набросилась на вас и снова взяла вас в тиски? Господи, помилуй, да что она с вами делает?

— Ничего. Вам этого не понять. И теперь, когда между нами все кончено, я не имею права жаловаться вам на нее.

— Да ничего подобного! — вскричал Ньюмен. — Наоборот, жалуйтесь ради Бога! Расскажите мне все — открыто и правдиво, только это и требуется. Расскажите, и увидите: мы спокойно все обсудим, и у вас не будет нужды от меня отказываться.

Несколько минут мадам де Сентре сосредоточенно смотрела в пол, потом, подняв глаза, сказала:

— Одна польза от всего случившегося по крайней мере есть. Вы составили обо мне более верное представление. Для меня было большой честью то, что вы воображали меня такой совершенной. Не знаю уж, с чего вы это взяли. Но у меня не оставалось никаких лазеек, чтобы изменить придуманный вами образ, чтобы быть такой, какая я есть, — самой обыкновенной слабой женщиной. Моей вины тут нет. Я предупреждала вас с самого начала. Наверно, предупреждать надо было тверже. Надо было убедить вас, что я неизбежно вас разочарую. Но, видите ли, я была слишком горда для этого. Надеюсь, теперь вам ясно, к чему привело меня мое высокомерие! — продолжала она, повышая дрожащий голос, звучание которого даже в эту минуту казалось Ньюмену прекрасным. — Я слишком горда, чтобы быть честной, но не настолько горда, чтобы не быть предательницей. Я холодная и себялюбивая трусиха. Я боюсь нарушать свой покой.

— А брак со мной, вы считаете, нарушил бы ваш покой? — с недоумением глядя на нее, спросил Ньюмен.

Мадам де Сентре слегка покраснела и, казалось, хотела дать ему понять, что если просить у него прощения было бы недостойно, то она, по крайней мере, может без слов согласиться с ним, что ведет себя скверно.

— Не брак с вами, а все, что с этим было бы связано, — вызов, разрыв, необходимость настаивать, что я могу быть счастлива на свой собственный лад. Какое я имею право быть счастливой, когда… когда… — и она замолчала.

— Когда что? — спросил Ньюмен.

— Когда другие так несчастны!

— Кто — другие? — вскричал Ньюмен. — Какое вам дело до других, до всех, кроме меня. К тому же вы только что сказали, что хотите счастья, но достигнете его, только слушаясь матери. Вы сами себе противоречите.

— Да, вы правы. Вот вам доказательство, что я не так уж умна.

— Вы смеетесь надо мной, — воскликнул Ньюмен. — Просто глумитесь!

Она внимательно всмотрелась в него, и наблюдавший со стороны мог бы сказать, что в этот момент она спрашивала себя, не лучше ли сказать: да, она действительно смеется над ним, и тем самым закончить это мучительное для обоих объяснение.

— Отнюдь нет, — сказала она в конце концов.

— Предположим, вы неумны, — продолжал он, — предположим, вы слабая, заурядная женщина и у вас нет ничего общего с той, какой я вас себе представлял. Но ведь я и не требую от вас ничего героического. Я не прошу от вас ничего необыкновенного. Я многое могу сделать, чтобы вам было легче принять верное решение. Нет, все объясняется очень просто — вы недостаточно меня любите, чтобы отважиться на такой шаг.

— Я холодная, — отозвалась мадам де Сентре. — Холодная, как эта река, текущая под окнами.

Ньюмен громко стукнул тростью по полу и мрачно расхохотался.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Прекрасно! Только это уже чересчур — вы переиграли! Теперь вы хотите представить себя такой, что хуже некуда. Понимаю, куда вы клоните. Я же сказал — вы черните себя, чтобы обелить других! Вы вовсе не хотите отказывать мне. Я вам нравлюсь. Нравлюсь! Я это знаю, я это чувствовал, вы не скрывали этого. А теперь твердите, какая вы холодная. Вас мучили, вас запугивали — я вижу! Это возмутительно, и я настаиваю, что вас надо спасать от вашего собственного непомерного благородства. Если ваша мать потребует, вы что, и руку себе отрубите?

Мадам де Сентре, казалось, немного испугалась.

— В тот раз я пожаловалась на мать сгоряча. Я сама себе госпожа — и по закону, и с ее одобрения. Она ничего плохого никогда мне не делала и не может сделать. Она не давала мне повода говорить о ней так, как я сказала.

— Она уже не раз вам это припомнила и еще припомнит, вот увидите, — предупредил ее Ньюмен.

— Нет, забыть об этом не даст мне моя совесть.

— Ваша совесть кажется мне весьма прихотливой, — вырвалось у него в сердцах.

— Она была в смятении, но сейчас совершенно ясна, — ответила мадам де Сентре. — Я отказываю вам не ради личного благоденствия, не ради личного счастья.

— О, я знаю, вы отказываете мне не из-за лорда Дипмера, — ответил Ньюмен. — Не буду притворяться, даже чтобы подразнить вас, будто я в это верю. Но этого желали ваша мать и брат. На том проклятом балу у вашей матери, который тогда казался мне таким прекрасным, а сейчас я вспомнить о нем не могу без содрогания, ваша мать наставляла милорда, как добиться вашего расположения.

— Кто вам это сказал? — тихо спросила мадам де Сентре.

— Не Валентин. Я сам видел, сам догадался. В тот момент, когда все разыгрывалось, я не вдумывался, что происходит, но эта сцена застряла у меня в памяти. А потом, помните, я увидел вас с лордом Дипмером в оранжерее. И вы обещали, что когда-нибудь скажете мне, о чем он говорил с вами.