Американец

Валентин с минуту вглядывался в него.

— Вы поссорились?

— Нет, нет, нет! — вскричал Ньюмен.

— С какой счастливой миной вы это произносите, — сказал Валентин. — Да, вы и будете счастливы — va! [140]

На это ироничное восклицание, тем более исполненное значения, что о его ироничности говоривший не догадывался, бедный Ньюмен смог ответить только беспомощным, ничего не выражающим взглядом. Валентин же, не отводивший от него своего горячечного взора, заметил:

— Но что-то у вас произошло. Я наблюдал за вами, не очень-то вы похожи на счастливого жениха.

— Дорогой друг, — сказал Ньюмен, — как я могу выглядеть счастливым женихом? Вы думаете, мне приятно смотреть, как вы здесь лежите, а я ничем не могу вам помочь?

— Ну что вы! Кому-кому, а вам сейчас пристало радоваться, у вас для этого все основания. Ведь я являю собой доказательство вашей правоты. Разве годится выглядеть уныло, если у вас имеется возможность заявить: «Я вас предупреждал». Вы наговорили мне в свое время много правильных вещей, я думал над этим. Но, дорогой мой, я тоже был прав. Все было сделано по правилам.

— Но я не сделал того, что должен был сделать, — ответил Ньюмен. — Я должен был повести себя по-другому.

— Например?

— Ну, так или иначе, но я должен был удержать вас — удержать, как маленького ребенка.

— Да сейчас я и впрямь как маленький, — сказал Валентин. — Меня даже и ребенком назвать нельзя. Ребенок беспомощен, но принято считать, что за детьми будущее, а у меня будущего нет. Вряд ли общество теряло когда-либо столь малоценное дитя.

Эти слова поразили Ньюмена до глубины души. Он встал, отошел к окну и, повернувшись спиной к своему приятелю, стоял, глядя на улицу, но едва ли что-нибудь воспринимал.

— Нет, — сказал Валентин, — вид вашей спины мне положительно не нравится. Мне всю жизнь приходилось изучать спины. По вашей видно, что вы в прескверном настроении.

Ньюмен вернулся к постели больного и стал уговаривать его лежать молча.

— Лежите тихо и поправляйтесь, — увещевал он Валентина. — Поправитесь и поможете мне.

— Так я и знал, что у вас неприятности. Чем я могу вам помочь? — спросил граф.

— Вот станет вам лучше, тогда и скажу. Так что у вас есть повод поправиться — ведь вы же любопытны! — решительно ответил Ньюмен, напустив на себя веселый вид.

Валентин закрыл глаза и долгое время лежал молча. Казалось, он даже заснул. Но спустя полчаса снова пустился в разговоры.

— Мне немного жаль того места в банке. Кто знает, а вдруг из меня получился бы второй Ротшильд? Нет, видно, я не гожусь в банкиры — банкиров так легко не убивают. Вам не кажется, что убить меня оказалось крайне просто? А все потому, что я — человек несерьезный. В общем-то, это весьма печально. Вот так же бывает, когда на каком-нибудь приеме заявляешь хозяйке, что тебе пора уходить, надеясь, что она станет уговаривать тебя остаться, а она, как выясняется, и не думала. «Как, уже? Вы же только что пришли!» Жизнь не соизволила одарить меня даже этой краткой галантной репликой.

Ньюмен некоторое время слушал молча, но потом не выдержал.

— Какая скверная история! Сквернейшая! Хуже я в жизни своей не знал! Я не хотел говорить при вас грустные вещи, но ничего не могу с собой поделать! Мне не впервой видеть умирающих. Я видел, как людей убивают. Но никогда это не казалось таким нелепым! Никто из них не был так умен, как вы. Проклятье! Проклятье! Вы могли бы обойтись с собой получше! Чтобы жизнь человека обрывалась так глупо — какая подлость!

— Ну-ну, не кипятитесь! Не кипятитесь! — слабо помахал рукой Валентин. — Конечно, подло, спору нет. Знаете, ведь я и сам где-то в глубине души, в самом дальнем ее уголке — он не шире кончика воронки для вина, — вполне с вами согласен.

Через несколько минут в комнату просунул голову доктор и, убедившись, что Валентин не спит, подошел к его постели и пощупал пульс. Покачав головой, он заявил, что больной слишком много разговаривает, гораздо больше, чем можно.

— Ерунда, — отмахнулся Валентин. — Про приговоренного к смерти нельзя сказать, что он говорит слишком много. Разве вы не читали в газетах отчеты о казнях? Ведь к осужденному всегда приглашают кучу народа — священников, репортеров, юристов, — чтобы заставить его говорить — излить душу. Мистер Ньюмен не виноват, он хоть и сидит здесь, но нем, как мумия.

Доктор заметил, что его пациента снова пора перевязать, и месье де Грожуайо и Леду, уже присутствовавшие однажды при этой сложной процедуре, заняли место у постели больного в качестве ассистентов, а Ньюмен ушел, узнав от своих соратников по уходу за раненым, что они получили телеграмму от Урбана де Беллегарда, в которой тот сообщал: депешу доставили на Университетскую улицу слишком поздно, на утренний поезд он не успел и выезжает вместе с матерью ночным. Ньюмен опять пошел бродить по деревне и прошагал, нигде не присаживаясь, часа два или три. День казался ужасающе длинным. В сумерках он вернулся в гостиницу и пообедал с доктором и месье Леду. Перевязка оказалась для Валентина очень тяжелой, доктор сомневался, перенесет ли бедняга следующую. Потом заявил, что вынужден временно лишить Ньюмена чести сидеть у постели месье де Беллегарда, ибо он явно обладает завидным, но непозволительным в данных обстоятельствах свойством больше всех других возбуждать его пациента. Выслушав это заявление, месье Леду молча осушил залпом стакан вина, — видимо, он не мог взять в толк, что интересного находит Беллегард в этом американце.

После обеда Ньюмен поднялся к себе в комнату, где долго сидел, глядя на огонь свечи, и мысль, что внизу умирает Валентин, ни на минуту не покидала его. Позже, когда свеча почти догорела, в дверь к нему тихо постучали. На пороге, поеживаясь, стоял доктор с подсвечником в руке.

— Все-таки ему нужно отвлечься! — заявил врачеватель Валентина. — Он настаивает на вашем обществе, и боюсь, мне придется вас к нему пустить. Судя по его состоянию, думаю, он вряд ли переживет эту ночь.

Ньюмен вернулся к Валентину, комната которого освещалась высокой свечой в шандале, стоявшем на камине. Валентин попросил Ньюмена зажечь еще одну у постели.

— Я хочу видеть ваше лицо, — сказал он. — Они говорят, что ваше присутствие действует на меня возбуждающе, — продолжал он, пока Ньюмен выполнял его просьбу, — и, должен признаться, я действительно в возбуждении. Но не из-за вас — из-за своих мыслей. Я все думаю, думаю! Сядьте и позвольте мне снова на вас посмотреть.

Ньюмен сел, сложил руки на груди и обратил на своего друга печальный взгляд. Казалось, он, сам того не замечая, играет роль в какой-то мрачной комедии. Валентин некоторое время всматривался в него.

— Нет, утром я правильно понял, у вас на душе камень из-за чего-то посерьезнее, чем Валентин де Беллегард. Говорите! Я умираю, а умирающих обманывать нельзя. После того, как я уехал из Парижа, у вас что-то произошло. В такое время года моя сестра во Флерьер ни с того ни с сего не поехала бы. Почему она туда отправилась? Меня мучит этот вопрос. Я ломаю себе голову и, если вы мне не скажете, буду продолжать гадать.

— Лучше бы мне ничего вам не объяснять, — проговорил Ньюмен. — Вам это не на пользу.

— Если вы думаете, что ваше молчание мне на пользу, то вы глубоко ошибаетесь. У вас неприятности? С Клэр?

— Да, — подтвердил Ньюмен. — Неприятности.

— Так, — и Валентин снова замолчал. — Они отказываются отдать за вас Клэр.

— Совершенно верно, — опять подтвердил Ньюмен. Начав говорить, он обнаружил, что чувствует громадное облегчение, и это чувство усиливалось по мере того, как он продолжал. — Ваша мать и брат нарушили обещание. Они решили, что нашей свадьбе не бывать. Они решили, что я все-таки недостаточно хорош. И взяли обратно данное мне слово. Раз вы так настаиваете… Вот что случилось!

С губ Валентина сорвался звук, напоминающий стон, он на секунду поднял руки, и они тут же упали.

140

Здесь: да! (франц.)