Американец

Валентин представил Ньюмена, и тот, подойдя к сидевшей у огня старой даме, пожал ей руку. Он успел увидеть только белое, тонкое, отмеченное печатью старости лицо с высоким лбом, маленьким ртом и холодными голубыми глазами, сохранившими молодую зоркость. Мадам де Беллегард сурово посмотрела на него и ответила ему крепким, характерным для британцев рукопожатием, и это сразу напомнило ему, что она — дочь графа Сент-Данстенского. Ее невестка перестала играть и приветливо улыбнулась. Ньюмен сел и огляделся, а Валентин подошел к молодой маркизе и поцеловал ей руку.

— Мне следовало познакомиться с вами раньше, — сказала мадам де Беллегард. — Вы нанесли уже несколько визитов моей дочери.

— О да! — улыбнулся Ньюмен. — Мы с мадам де Сентре теперь, можно сказать, старые друзья.

— Вы действуете быстро! — заметила мадам де Беллегард.

— Не так быстро, как хотелось бы, — бесстрашно парировал Ньюмен.

— О, вы, я вижу, честолюбивы, — ответила старая леди.

— Да, каюсь, честолюбив, — улыбнулся Ньюмен.

Мадам де Беллегард посмотрела на него красивыми холодными глазами, и он встретил ее взгляд, мысленно оценивая ее как возможного противника и стараясь представить себе, чего от нее следует ждать. Некоторое время они смотрели друг на друга. Наконец мадам де Беллегард отвела взгляд и проговорила без улыбки:

— Я тоже очень честолюбива.

Ньюмен почувствовал, что раскусить эту маленькую грозную непроницаемую женщину нелегко. Она напоминала свою дочь, но между тем была совершенно на нее не похожа. У мадам де Сентре был тот же цвет волос и глаз, от матери она унаследовала изящество линий лба и носа. Однако ее лицо являло собой как бы чуть увеличенную и порядком отличающуюся от оригинала копию. Особенно счастливо избежал сходства с материнским рот мадам де Сентре: у старой маркизы эта черта лица поражала крайней чопорностью, узкие, хотя и пухлые, но поджатые губы были плотно сомкнуты и, казалось, могли приоткрыться лишь настолько, чтобы проглотить ягоду крыжовника или издать восклицание: «О нет-нет, извините!», каковое, по всей вероятности, призвано было служить завершающим штрихом аристократического облика леди Эвелин Этлинг, чьи портреты сорок лет назад часто публиковали в книгах, посвященных женской красоте. На взгляд Ньюмена, выразительное лицо мадам де Сентре радовало как овеваемое ветром безбрежное небо над западной прерией с плывущими по нему облаками, которые то и дело меняют очертания. Лицо же ее матери, бледное, сосредоточенное, исполненное значительности, ее холодный взгляд и скупая улыбка вызывали в памяти официальную бумагу, подписанную и скрепленную печатью, наводили на мысль о пергаменте, чернилах и линиях, проведенных по линейке.

«Вот кто свято чтит условности и приличия! — сказал себе Ньюмен, глядя на нее. — Она живет в мире непреложных правил. Но чувствует себя в нем как дома! Он кажется ей раем. Она расхаживает по нему, словно по цветущему парку, по райским кущам. И если видит надпись: „Похвально“ или „Недостойно“, замирает от восторга, словно вдруг услышала пение соловья или вдохнула аромат розы».

На мадам де Беллегард была маленькая шапочка из черного бархата с лентами, завязанными под подбородком, плечи окутывала старинная черная кашмирская шаль.

— Вы американец? — проговорила она. — Мне доводилось видеть американцев.

— Что ж, они и в Париже встречаются, — шутливо ответил Ньюмен.

— Вот как? — переспросила мадам де Беллегард. — Я имела в виду, что видела их в Англии или где-то еще, не здесь. Пожалуй, это было в Пиренеях много лет назад. Я слышала, ваши дамы очень хороши собой. Одна из них — особа, которую я знала, — была весьма недурна, чудесный цвет лица! Она вручила мне рекомендательное письмо — не помню уж от кого — и приложила к нему собственную эпистолу. Потом я ее записку долго хранила, на редкость была странная. Некоторые выражения я даже выучила наизусть. Правда, теперь уже забыла, это было давным-давно. С тех пор я больше американцев не видела. Кажется, с ними встречалась моя невестка, она у нас сорвиголова — ужасная непоседа, всюду бродит, встречается с кем попало.

При этих словах к ним, шурша юбками, подошла молодая маркиза, сильно затянутая, хотя талия у нее и без того была очень стройная; она с рассеянной озабоченностью оглядывала лиф своего платья, явно надетого для бала. Странным образом она одновременно казалась и красавицей, и дурнушкой: глаза у нее были выпуклые, а губы чересчур красные. Глядя на нее, Ньюмен вспомнил мадемуазель Ниош — наверно, его юная приятельница, жаждущая преуспеть и встречающая на пути столько препятствий, хотела бы походить на эту даму. За молодой маркизой на некотором расстоянии следовал Валентин, слегка подпрыгивая, чтобы не наступить на тянувшийся за ней длинный шлейф.

— Вам следовало побольше обнажить плечи сзади, — заметил граф с чрезвычайной серьезностью. — А так с тем же успехом можно было надеть стоячий воротник.

Молодая женщина повернулась спиной к зеркалу, висевшему над камином, и посмотрелась в него, желая проверить утверждение Валентина. В зеркале, отразившем значительную часть ее фигуры, она увидела лишь ничем не прикрытую наготу. Тем не менее молодая маркиза завела руку за спину и потянула платье от талии вниз.

— Вот так? — спросила она.

— Так уже чуточку лучше, — тем же серьезным тоном ответил Валентин. — Но хочется гораздо большего.

— Я никогда не дохожу до крайностей, — сказала молодая маркиза и, повернувшись к мадам де Беллегард, спросила: — Как вы меня только что назвали, мадам?

— Я сказала, что вы — сорвиголова, — ответила старая маркиза. — Но могла бы назвать вас еще и не так.

— Сорвиголова? Какое мерзкое слово! Что оно означает?

— Умница из умниц, — осмелился вставить Ньюмен, хотя разговор шел по-французски.

— Комплимент милый, а перевод никуда не годится, — заявила молодая женщина. Она с минуту смотрела на него, потом спросила: — А вы танцуете?

— Увы, не знаю ни одного па.

— Ну и напрасно, — сказала она просто и, еще раз взглянув в зеркало на свою спину, отвернулась.

— Вам нравится Париж? — спросила старая дама, которая, по-видимому, все это время гадала, о чем приличествует разговаривать с американцами.

— Пожалуй, да, — ответил Ньюмен и добавил с доверительной интонацией: — А вам?

— Не могу сказать, что я его знаю. Я знаю мой дом, знаю моих друзей, но Париж я не знаю.

— О, вы много потеряли, — сочувственно отозвался Ньюмен.

Мадам де Беллегард в изумлении посмотрела на него, — наверное, ее впервые пожалели потому, что она что-то потеряла.

— Я довольствуюсь тем, что имею, — с достоинством ответила она.

Меж тем взгляд Ньюмена блуждал по комнате, которая представилась ему довольно мрачной и запущенной; он переводил глаза с высоких окон, состоявших из мелких стекол в толстых переплетах, на висевшие в простенках поблекшие портреты, выполненные пастелью и принадлежавшие к прошлому веку. Вероятно, на слова хозяйки ему следовало ответить, что довольствоваться имеющимся у нее немудрено — ведь у нее есть все, что душе угодно, но ему это не пришло в голову, и наступила пауза.

— Ну как, матушка, — проговорил Валентин, подойдя к матери и облокачиваясь на каминную полку, — что вы думаете о моем друге Ньюмене? Не правда ли, он отличный малый, как я вам и обещал?

— Мое знакомство с мистером Ньюменом еще слишком кратко, — заметила мадам де Беллегард. — Пока что я могу оценить лишь его безукоризненную вежливость.

— Матушка — большой знаток по части этого предмета, — сказал Валентин Ньюмену. — Если она вами довольна, это уже триумф.

— Надеюсь, наступит день, когда вы действительно будете мной довольны, — произнес Ньюмен, глядя на старую маркизу. — Пока я еще ничего не сделал.

— Не слушайте моего сына, с ним недолго попасть в беду. Он ужасный повеса.

— А мне он нравится, — добродушно заметил Ньюмен. — Положительно нравится.

— Забавляет вас, да?

— Да, очень.

— Слышишь, Валентин, — повернулась к сыну мадам де Беллегард. — Ты забавляешь мистера Ньюмена.