Американец

Ньюмен с интересом отнесся к французской бережливости и с восхищением к тому, как парижане накапливают деньги. Его собственный коммерческий талант проявлялся во всей полноте в операциях куда более широкого размаха, и для свободы действий ему требовалось ощущение большего риска, сознание, что речь идет об огромных суммах, поэтому он испытывал благодушное удовольствие, наблюдая, как здесь люди сколачивают состояния, экономя на каждом медном гроше, и приумножают их, вкладывая минимум труда и доходов. Он допрашивал месье Ниоша о его образе жизни и, слушая повествование об изощренной бережливости, проникался смешанным чувством симпатии и уважения. Этот достойный человек рассказал ему, что был период, когда они с дочерью вполне сносно существовали на пятнадцать су per diem [39]и лишь недавно, когда ему удалось собрать последние обломки своего погибшего состояния, их бюджет несколько увеличился. Но все равно им приходится считать каждое су, а мадемуазель Ноэми, как со вздохом поведал месье Ниош, относится к этой необходимости с меньшим рвением, чем хотелось бы.

— Ну что тут скажешь? — посетовал он философски. — Она молода, хороша собой, ей нужны платья, новые перчатки; в роскошные залы Лувра не пойдешь в старье.

— Но ведь ваша дочь зарабатывает достаточно, чтобы заплатить за свои наряды? — заметил Ньюмен.

Месье Ниош поднял на него близорукие робкие глаза. Ему очень хотелось сказать, что талант его дочери высоко ценится и что ее убогая мазня имеет успех на рынке, но совестно было злоупотреблять доверчивостью этого щедрого иностранца, который без всяких расспросов и подозрений принял его как равного. Поэтому он удовольствовался тем, что заявил, будто копии, выполненные мадемуазель Ноэми с картин старых мастеров, вызывают мгновенное желание их приобрести, но цена, которую она вынуждена просить за них, учитывая безупречность работы, держит покупателей на почтительном расстоянии.

— Бедняжка! — воскликнул месье Ниош со вздохом. — Впору пожалеть, что ее работы столь совершенны! В ее интересах было бы писать хуже.

— Но если мадемуазель Ноэми так предана своему искусству, — заметил как-то Ньюмен, — откуда у вас эти страхи за нее, о которых вы говорили на днях?

Месье Ниош заколебался; его позиция и впрямь была непоследовательной, отчего он всегда испытывал неловкость. И хотя ему меньше всего хотелось собственными руками зарезать курицу, несущую золотые яйца, а именно лишиться благосклонного доверия Ньюмена, он все же ощутил страстное желание поведать о своих заботах.

— Ах, знаете, дорогой сэр, она воистину художница, в этом нет сомнений, — заявил он. — Но, сказать по правде, она ведь и franche coquette. [40]К сожалению, — добавил он спустя минуту, покачав головой с беззлобной горечью, — вины ее тут нет. Такой была и ее мать.

— Вы не были счастливы с женой? — спросил Ньюмен.

Месье Ниош несколько раз слегка дернул головой.

— Она была моим проклятьем, месье!

— Она вам изменяла?

— Год за годом у меня под самым носом. Я был слишком глуп, а соблазн был велик. Но в конце концов я вывел ее на чистую воду. Если хоть раз в жизни я повел себя как настоящий мужчина, которого следует бояться, то — я это прекрасно знаю — именно в тот самый час. Тем не менее я стараюсь об этом не вспоминать. Я любил ее, сказать вам не могу, как любил. Но она оказалась плохой женщиной.

— Она умерла?

— Нет, она живет отдельно от нас.

— Тогда вам нечего бояться ее влияния на дочь, — постарался подбодрить старика Ньюмен.

— О дочери она беспокоилась не больше, чем о своих подметках. Но Ноэми не нуждается ни в чьем влиянии. Она сама по себе. Она сильнее меня.

— Не слушается вас?

— Ей и не приходится, месье: я ведь никогда не приказываю. Какой толк? Это только раздражало бы ее и толкнуло к какому-нибудь coup de tete. [41]Она очень умна, вся в мать. Если ей что вздумается, не станет терять времени зря. Девочкой — как я был тогда счастлив или мнил, что счастлив, — она училась рисовать и писать маслом у первоклассных учителей, и те убеждали меня, что у нее талант, а я с радостью в это верил и, отправляясь в гости, всегда брал папку с ее рисунками и всем показывал. Помню, как-то раз одна дама подумала, будто я их продаю. Меня это возмутило! Никто не знает, что его ждет! Потом настали черные дни: разрыв с мадам Ниош. Ноэми уже не могла брать уроки по двадцать пять франков; но время шло, она росла; одному, без ее помощи, мне стало не под силу сводить концы с концами. И она вспомнила о палитре и кистях. Кое-кто из друзей в нашем quartier [42]счел эту идею фантастической; ей советовали научиться мастерить шляпки, встать за прилавок или — если это бьет по тщеславию — дать объявление, что ищет место dame de compagnie. [43]Она дала такое объявление, какая-то старая дама ей написала, пригласила зайти — познакомиться. Ноэми этой даме понравилась, ей предложили стол и шестьсот франков в год, но тут выяснилось, что дама проводит жизнь в кресле и бывают у нее всего два человека — духовник и племянник; духовник очень строг, а племянник, мужчина лет пятидесяти со сломанным носом, служит клерком за две тысячи франков. Ноэми отвергла эту даму, купила ящик с красками, холст, новое платье и поставила свой мольберт в Лувре. И там, то в одном, то в другом зале, она провела два последних года. Нельзя сказать, что за это время мы нажили миллионы. Ноэми говорит, что Рим не сразу строился, что она делает большие успехи и что я должен предоставить все ей. Но, видите ли, талант талантом, однако не собирается же она похоронить себя заживо. Ей хочется и людей посмотреть, и себя показать. Она сама говорит, что не любит копировать, если ее никто не видит. При ее внешности это вполне естественно. Только я ничего не могу с собой поделать — все время волнуюсь и трясусь за нее, все думаю, не случилось бы с ней чего в этом Лувре. Ведь она там совсем одна, день за днем, среди всех этих слоняющихся по залам незнакомцев. Не могу я все время ее стеречь. Я провожаю ее утром и прихожу за ней, а чтобы я ждал там, она не хочет, говорит, что при мне нервничает. Будто я не нервничаю, когда сижу здесь весь день один. Не дай Бог, с ней что-нибудь случится! — воскликнул месье Ниош, стиснув кулаки, и снова дернул головой, словно во власти дурных предчувствий.

— Ну, будем надеяться, с ней ничего не случится, — сказал Ньюмен.

— Уж лучше мне застрелить ее! — провозгласил с пафосом старик.

— Ну-ну, мы выдадим ее замуж, — успокоил его Ньюмен, — раз вы к этому ведете; а я повидаюсь с ней завтра в Лувре и выберу, какие картины попрошу для меня скопировать.

В тот же день месье Ниош принес Ньюмену письмо от своей дочери, в котором она благодарила за роскошный заказ, объявляла себя его покорнейшей слугой, обещала приложить все усилия и выражала сожаление, что правила приличия не позволяют ей прийти и поблагодарить его лично. На следующее утро после изложенного выше разговора наш герой подтвердил свое намерение встретиться с мадемуазель Ноэми Ниош в Лувре. Месье Ниош сразу сделался рассеянным и на сей раз не воспользовался запасом непременных анекдотов; он то и дело нюхал табак и бросал на своего рослого ученика косые умоляющие взгляды. Наконец, уже собравшись уходить, он почистил шляпу миткалевым носовым платком и некоторое время постоял, не сводя с Ньюмена маленьких выцветших глаз.

— Что с вами? — спросил наш герой.

— Простите мое неспокойное отцовское сердце, — ответил месье Ниош. — Вы воодушевляете меня своим безграничным доверием, но я не могу не предостеречь вас. В конце концов, вы — мужчина, вы молоды и свободны. Позвольте мне просить вас об уважении к наивности мадемуазель Ниош!

Ньюмен, который с интересом ждал, что скажет ему старик, услышав эти слова, разразился смехом. У него чуть было не сорвалось с языка, что большей опасности подвергается его собственная невинность, но ограничился тем, что обещал отнестись к молодой девушке с полным почтением, и никак не иначе. Мадемуазель Ниош ждала его в Salon Carré, сидя на большом диване. В честь предстоящего свидания она была не в обычном своем рабочем платье, а в шляпке и перчатках и в руках держала зонтик. Зонтик и прочие предметы туалета были подобраны с безукоризненным вкусом, и казалось невозможным представить себе более привлекательный и прелестный образ юной девушки, исполненной прилежания и благоуханной скромности. Она сделала почтительный реверанс и в изящной короткой речи поблагодарила Ньюмена за его щедрость. Ньюмену было неловко, что эта очаровательная девушка стоит перед ним и рассыпается в благодарностях, к тому же его смущала мысль, что столь благовоспитанная молодая леди с безупречными манерами и великолепным выговором вынуждена буквально быть у него на жалованье. На своем скудном французском он заверил ее, что дело не стоит благодарности и он рассматривает ее работу как большое одолжение.

39

В день (лат.).

40

Откровенная кокетка (франц.).

41

Безрассудный поступок (франц.).

42

Квартал (франц.).

43

Компаньонка (франц.).