Вейн

…Еще хорошо вывозить с покоса. Ленька обычно подавал, Юрка стоял на телеге – принимал, укладывая и уминая.

Вилы с шорохом пронзают сухую траву, Ленька играючи вскидывает огромный пласт. Стог уменьшается, Юрка поднимается выше. Труха липнет на вспотевшее тело, не вытряхнуть, и он стягивает футболку. Обрадованное солнце хватает за голые плечи, но кожа уже прокалилась и загорела дочерна.

– Хорош, – говорит Ленька.

Потягивается со звериным рыканьем. Ходят на спине литые мускулы. Юрке немножко завидно.

Едут домой.

Ленька ведет лошадь – чтобы не сбилась с колеи, не завалила стянутый веревками воз. Юрка лежит на сене, острые травинки покалывают между лопатками. Солнце просвечивает сквозь закрытые веки и делает темноту багрово-жаркой. В мышцах приятная усталость, настоящая, взрослая. Такой после гантелей не бывает. Дремота легкая, сквозь нее слышно, как орут птицы. Леньку тоже слышно:

– Слезай, меняемся!

Юрка нехотя соскальзывает, зевает. Кобыла Манька смотрит насмешливо.

– Но, пошла!

А к вечеру затопят баню. Ванная у них тоже есть, но, как говорит дед: «Не тот расклад».

В крохотной парной жарко, чешутся от пота царапины. Тонкие, незаметные, сейчас они припухают. Юрка яростно скребется, и дед командует:

– Геть на полок!

Доски обжигают живот. Юрка широко открывает рот, пытаясь вдохнуть, и тут же захлопывает, хлебнув горячего воздуха. Раздраженно шипит каменка, вода на ней испаряется в считаные мгновения. Дед уверен – лучше веника ничто зуд не снимет. Хлещет, усердствует. Юрка старается не скулить. Хватает деда ненадолго, он присаживается на лавку и кашляет, потирая грудь. Внутри у него гулко булькает.

Потом Юрка охаживает деда. Березовые ветки вымочены в кипятке и прокалены на пару. Дед кряхтит, но пощады не просит. У Юрки горят от жара уши, он поглубже натягивает войлочную буденовку.

– Будет!

– Я еще могу, – возражает Юрка, но веник убирает.

После бани сидят на крыльце, обстоятельно рассуждают про погоду и гадают, успеет ли Ленька вывезти до дождей сено. Пьют кисловатый домашний квас, отдуваясь и фыркая. Ворчит бабушка:

– Угробишься, старый пень.

Дед назидательно водит кривым пальцем, желтым от табака:

– В бане мыться – заново родиться.

– Народная мудрость, – поддакивает Юрка.

Бабушка отмахивается:

– Ну вас! Идите чай пить.

Юрка цедит последние мутные капли кваса.

– Я щас лопну.

– Чай не пьешь – откуда ж сила? А попил – совсем ослаб, – припоминает дед еще одну народную мудрость.

Заварка у бабушки особая, с листом черной смородины и мелиссой. А тут чаем называют солоноватую бурду, разбавленную молоком. Юрка сглотнул. Сейчас бы не отказался от любого – солнце припекает все сильнее. Можно окликнуть, попросить воды, но Калима сделает вид, что не понимает. Раздраженно поскреб сопревшую под ошейником кожу. Ничего, уже завтра его здесь не будет. А напиться Ичин принесет. Завертел головой, высматривая малька. Тот стоял между юртами, бросив мешок с сухим навозом, и таращился в степь. Юрка прислушался. Лошади! Не одна и не две, много. Странно, днем в ауле мужчинам делать нечего.

Отряд приближался. Юрка удивленно моргнул. Рядом с Обрегом настоящий человек-гора на высоком жеребце. Бий на своей низкорослой лошадке едва достает гостю до локтя. Так, получается, врали? Есть тут люди в межсезонье! Юрка быстро пересчитал чужаков-русоволосых. Девять. В походной одежде, вооружены арбалетами и длинными ножами. У двоих – револьверы с громоздкими рукоятями.

Остановились у белой юрты. Может, крикнуть? Не степняки же, свои! Подумал и зло усмехнулся. Нашел «своих»! Дан вон тоже «свой» был.

Человек-гора помог спешиться одному из спутников. Юрке сначала показалось, что раненому, но нет – девушке в мужской одежде. Она небрежно кивнула здоровяку и пошла за бием. Вдоль узенькой спины спускалась коса пепельного цвета. Человек-гора держался позади, настороженно зыркая на жузгов.

– Ичин, – шикнул Юрка. – Иди сюда!

Малек подковылял, припадая на больную ногу.

– Кто это?

– Не знаю. Раньше не приезжали.

– А сейчас откуда взялись?

Малек пожал плечами.

– Спроси у своих.

Ичин нехотя поплелся к всадникам. Остановился, стараясь держаться на виду. Юрка с досадой вспомнил, что у жузгов младший не смеет говорить со старшим без разрешения, тем более если младший – ненужный калека. На Ичина обращали внимания не больше, чем на возившихся в пыли щенков, и, уходя, оттолкнули с дороги. Кажется, прочих русоволосых повели к сыну Обрега.

Малек виновато оглянулся, и Юрка махнул рукой. Что уж теперь…

Гуще повалил из серой юрты дым. Девочка-жена металась с тарелками. Притащился шаман, скрылся за белым пологом. Калима помогала беременной молодке раскатывать тонкие лепешки.

Гостей, значит, принимают, с ненавистью думал Юрка. А брехали-то: межсезонье, степняки, опасно. Тобиус сказочки рассказывал, добреньким казался, а даже не предупредил, сплавил вейну в слуги. И Азат врал, давил на жалость. Вон приехали к жузгам, и ничего, жертву богам с них не требуют. Только его – в ошейник! Гады! Юрка рванул цепочку. Звякнуло кольцо, пристегнутое к коновязи. Звенья скользили в ладони, обдирая кожу, трещало дерево. Ну же! Давай, ломайся!

Выскочила разгневанная Калима. Юрка оглянулся на нее:

– Не подходи!

Женщина сложила на груди руки и усмехнулась. Ее, как видно, радовало Юркино отчаяние.

Он выпустил цепочку. Сел, подтянув спутанные ноги, уткнулся подбородком в колени. Калима быстро оглянулась и пнула пленника в бедро. Юрка не шелохнулся. Да пошли они все!

Тоненько закричал позади юрты баран, его резали к бийскому столу. Потянулись со всего аула собаки. Те, что лежали тут раньше, порыкивали на пришлых. Запахло паленой шерстью. Младшая жена Обрега пронесла баранью голову. Капала кровь, бессмысленно таращились мертвые глаза. Псы не тронулись с места, лишь ощерились, показывая зубы. А щенки подползли и стали жадно слизывать красные лужицы.

Качнулся расшитый полог, и вышел бий с гостями. Юрка глянул равнодушно. Никто не поможет. Каждый за себя.

Пепельноволосая девушка вдруг очутилась перед ним. Вонзила пальцы под ошейник – стало трудно дышать – и притянула пленника к себе. У Юрки похолодел затылок. Глаза у девушки – нечеловеческие: золотые, блестящие, зрачки вытянуты в узкие щели, как у кошки на ярком свету.

– Он едет в Бреславль?

– Кто? – прохрипел Юрка.

– Вейн, твой хозяин.

Девушка наклонилась ближе, ноздри у нее подрагивали, казалось, она принюхивается. Зрачки – как два ущелья. Юрка падал в них, и ветер застревал в горле.

– В Бреславль?

…вдохнуть…

– Говори!

…воздуха!..

– Он едет туда?

– Да!

Хватка разжалась. Юрка закашлялся, силясь продышаться. Ни хрена себе! Значит, Дан не на пустом месте параноиком заделался? Ну, если эти догонят, мало вейну не покажется.

Как уезжали гости, он не видел. Калима загнала в юрту и села за шитье. Иголка быстро мелькала в пальцах и так хищно пронзала ткань, что Юрка отполз подальше, насколько позволяла цепь.

Остаток дня еле тянулся. Часы, казалось, путали секунды с минутами. Хотелось со всего маху долбануть их об землю, Юрка с трудом удерживал руку.

В девятнадцать ноль три Калима отложила недошитую рубаху и начала готовить ужин.

В девятнадцать двадцать шесть закипела вода.

Запахло горячим бульоном и мясом. Юрка глотал слюну.

В девятнадцать пятьдесят две вернулся Ичин с мешком сухого навоза. Кизяк отдал матери и пристроился на мужской половине латать сапожок.

Табунщики запаздывали. Калима тревожилась, посылала младшего сына глянуть, не показался ли старший.

Азат пришел в двадцать тридцать четыре. Он выглядел веселым, потрепал брата по волосам. Дернул за цепочку, подзывая к столу. Юрка хмуро посмотрел на молодого жузга. Он тоже врал!

Женщина метнулась к очагу, но Азат остановил ее. Заговорил, поглядывая на Ичина. Малек слушал, приоткрыв рот, и расковыривал ссадину на щиколотке. Хозяйка всплеснула руками, погладила старшего по щеке. Юрка впервые видел, чтобы Азату перепала ласка. Ичин смотрел на них блестящими глазами.