Когда закончилась нефть

— Давай сюда, покурим.

Я помотал головой.

— Здоровый образ жизни? — хихикнул цыган. — Фигня все это. Ты только представь, прожил ты сто лет благочестивой жизни, лежишь на смертном одре в окружении родственников и друзей. А через пять минут вокруг тебя трехглазые инопланетяне. Вырывают из твоих семипалых лап бульбулятор, спрашивают: «Ну, как торкнуло? Не шняга? Стоит курить? Говори, что видел». Будешь курить?

Я опять покачал головой, повернулся к столу спиной и стал рассматривать двор через дырку в стене. Во дворе было тихо и темно, а потом вдруг, полностью перекрыв собой дыру, возникла заставка медиаплеера Windows, и я зажмурился, стряхивая наваждение. Когда я открыл глаза, заставка уже исчезла, а передо мной снова был ночной двор.

Потом я услышал голос барона. Старательно подражая телевизионным дикторам, барон читал сводку новостей с монитора моего ноутбука:

— …В Центральном округе столицы второй раз за неделю подверглись нападению неизвестных артисты Цыганского ансамбля мультикультурного центра имени академика Сахарова. Неизвестные, выкрикивая ксенофобские лозунги, избили двух мужчин и одну женщину металлическими прутами, а затем скрылись…

Я смущенно кашлянул, повернулся, пряча прут за спину, но это было глупо — мои гости ведь были всюду, в том числе и у меня за спиной. Судя по неодобрительному гулу, прут увидели все. Идиотская ситуация.

Барон на мгновение обернулся ко мне, сверкнув зубами:

— А ты, я смотрю, из скинхедов будешь, хозяин? — И тут же снова уставился в монитор.

Я опять промолчал, а потом до меня дошло, что наконец-то починили сетевой кабель, и теперь я могу связаться с кем угодно через Интернет. Могу позвать на помощь.

Я вздохнул, собрался с силами, потом решительным шагом подошел к столу и забрал мышку из рук барона:

— Пусти-ка, отец.

Барон без возражений отдал мою мышь, но из кресла вставать не стал, так что мне пришлось запускать скайп, стоя в крайне неудобной позе, а потом еще выдергивать из-под волосатого локтя барона наушники с микрофоном. Прут арматуры я положил на стол, потому что одной рукой все это делать было невозможно, а бросать полезную вещь на мокрый пол не хотелось.

Алена ответила после долгих, с пару минут, дозвонов.

— Алена? Привет! Слушай, у меня тут такие проблемы…

— Знаю я твои проблемы! — перебила она меня отрывисто, позабыв про свой фирменный растянутый слог. — Мне уже позвонили и рассказали…

— Кто позвонил? — опешил я.

— Кто надо. Дознаватель из РУВД. А то ты не знаешь, ты ведь сам дал мой телефон в прокуратуре! Нашел кого впутать в свои грязные делишки. Ну, ты и скотина! После всего, что я тебе отдала, чем жертвовала, чем поступилась, наконец… Я, конечно, и раньше понимала, что ты на национальной теме шизанутый, но не думала, что до такой степени. Патриот, мля. Дебил ты конченый, я тебя знать не хочу после этого…

— Ален, я не понимаю, о чем ты, — заскулил я, но она отключилась, а индикация скайпа показала, что Алена вообще вышла из программы или даже из Сети.

Я снял наушники и невидящими глазами посмотрел на экран. Впрочем, неожиданно увидев свое имя, я вчитался в новость из топа неведомого информационного агентства:

«Иван Зарубин, ксенофобствующий маньяк из Новых Черемушек, нашел себе очередную жертву. После жестокого убийства трех таджикских гастарбайтеров, совершенного вчера, обезумевший студент Бауманского университета напал на двадцатилетнего визажиста Юлиана Семенова, хорошо известного в столице и даже за пределами МКАД. Маньяк проломил несчастному юноше голову металлическим прутом и выбросил с балкона свой квартиры, расположенной на 37 этаже…»

Мельком я отметил, что журналисты, как всегда, врать горазды — нет же у меня в квартире балкона и не было никогда. И этаж, само собой, на одиннадцать номеров меньше. Впрочем, какая разница — о чем я, в самом деле, думаю?

Цыганский барон втихаря цапнул со стола мой прут и с неподдельным интересом принялся его разглядывать. Особенно любопытным показался барону окровавленный конец арматурины — его барон даже понюхал, прижимаясь кривым волосатым носом к самому краю железки.

Потом в поле моего зрения вдруг попала худенькая девочка лет десяти, старательно отжимающая в углу гостиной ярко-оранжевую кофточку в мою фирменную пароварку. Заметив, что я смотрю на нее, девочка нахмурилась и очень ясным, звонким голосом заявила:

— Обскурантизм фашистской идеологии, расизм, антисемитизм, национализм, шовинизм — все это ослепляет человека, делает его неразумным животным. Короче, зря вы так с людьми, дядя Иван. Мы же не виноваты, что у нас кожа другого цвета, — сказала она, взглянув на меня ясными детскими глазами, попутно оголив плечо до самой груди, чтоб, значит, я смог разглядеть ее гладкую смуглую кожу.

— А ведь мой дед с фашистами воевал, — глухо проронил старик в спортивном костюме со своего почетного места на диване. — Как же могло случиться, что в стране, победившей фашизм, буйным цветом расцвели нацистские организации?

Ему тут же ответили женщины с галерки, усевшиеся рядком на корточках вдоль северной стены:

— Ксенофобия и расизм, как правило, расцветают махровым цветом на теле гибнущих империй, — со знанием дела заявила одна из матрон, попутно отжимая в мою кастрюлю край своей безразмерной юбки.

— Фашизм и сталинизм — позор России! — подняла палец к потолку ее соседка и в доказательство смачно плюнула на пол. По воде, залившей гостиную от края до края, пошли широкие круги.

— Проблему толерантности стоит рассматривать сквозь широкую призму междисциплинарного подхода, а не в свете узких политических тенденций, — поднял было новую тему старик, поджав тощие ноги подальше от мокрого пола, но старика перебил барон:

— А пускай-ка теперь этот фашист покается! Пора бы уже и меру знать. Пусть, гад, признает свою вину. Тогда можно будет простить, как Бог велел.

Барон пружинисто встал и сделал в мою сторону два широких напористых шага, отодвинув меня на середину гостиной. Мощный мужик оказался, килограммов под девяносто, не меньше. В руках у него был мой железный прут, и держал он его крайне умело, в правой руке под прикрытием полусогнутой левой.

Может, кому-то эта сцена сейчас и покажется смешной, но у меня тогда реально затряслись колени. Мне не в чем было каяться, и они это знали, но, что произойдет, если я не покаюсь, отлично понимали и они, и я. В такой ситуации полагалось бы проснуться, и я замотал головой изо всех сил, не зная, как еще можно избавиться от окружающей меня действительности. Увы, ничего не изменилось — кроме выражений лиц. Лица были недобрые, и с каждой секундой они становились все злее и злее, даже у детей.

— Мне очень жаль, граждане, — сказал я им всем предательски дрогнувшим голосом, отступая к прихожей.

— А уж как мне жаль, не поверишь, брат! — сказал барон, расставив пошире ноги и замахиваясь прутом.

Окончательно потеряв лицо, я рванул в прихожую, отпихивая подло бросающихся под ноги цыганят. Мне вдруг пришла в голову безумная мысль, что если вернули Интернет, то, может быть, и дверь на лестницу тоже вернут, и тогда я успею удрать из этого сумасшедшего дома.

Увы, распахнув свою дверь в третий раз за сутки, я опять увидел за ней ровный бетон без каких-либо намеков на отверстия или проемы.

Тогда я повернулся лицом к преследователям. Все пятеро цыганских мужиков столпились в прихожей, вооружившись подручными предметами: кроме железного прута у барона, оказались востребованными оба табурета от моей шведской кухонной стойки и две бутылки из-под советского шампанского с грамотно отбитыми горлышками. Иззубренные края «розочек» блестели точь-в-точь как блестят акульи зубы в детских мультиках, и я снова подумал, что участвую в очевидном фарсе, просто с хорошей компьютерной графикой и текстурой.

— Кайся, нацист! — строго приказал мне барон, делая осторожный шаг вперед.

— Хорошо, — выдавил из себя я, вжимаясь в холодную бетонную стену. — Каюсь. Ох, как каюсь. Реально каюсь, короче, мужики. А что говорить-то?