Без дна

— Пожалуй, лучше в другой раз.

Спустившись ниже. Каре, теперь уже молча, открыл еще одну дверь. Они вошли в большое складское помещение, загроможденное огромными искореженными и потрескавшимися статуями святых и апостолов. Тут были святые Матфеи без ног и с вывороченными руками, святые Луки, опирающиеся на обезображенных быков, святые Марки, кривые на один глаз и с отколовшимися бородами, святые Петры с культями и без ключей.

— Когда-то здесь висели качели, — сказал Каре, — и сюда набегало множество девчонок. А потом, как это нередко бывает, все обратили во зло… В сумерки за несколько су тут выделывали такое! В конце концов кюре распорядился убрать отсюда качели и запереть помещение.

— А это что? — спросил Дюрталь, заметив в углу большой круглый кусок металла, как бы огромную получашу, покрытую пылью и задернутую полотняными полосами, словно рыболовной сетью со свинцовыми шариками грузил, напоминавшими свернувшихся пауков.

— Ах это. — И затуманившийся взгляд Каре снова ожил и загорелся. — Это верхняя часть одного очень древнего колокола, он издавал звуки, которые теперь не услышишь, то были божественные звуки, месье.

Внезапно его прорвало:

— Дез Эрми, должно быть, говорил вам, что с колоколами теперь худо, вернее, худо со звонарями, они просто перевелись. В наши дни в колокола звонят подручные угольщиков, кровельщики, каменщики, бывшие пожарные, нанятые за франк на площади! Взглянули бы вы на них! Да что там! Объявились даже такие кюре, доложу я вам, которые не постесняются сказать: «Наймите на улице солдат за десять су, и пусть себе трезвонят». Дело дошло до того, что недавно, кажется, в соборе Нотр Дам, один такой звонарь не успел вовремя убрать ногу, и колокол со всего размаху обрушился на нее… Отрезал начисто, как бритвой…

Духовенство тратит тридцать тысяч франков на балдахины, разоряется на музыку, в церкви им, видите ли, понадобился газ и куча всякой ерунды. А когда речь заходит о колоколах, они пожимают плечами. Да знаете ли вы, господин Дюрталь, что во всем Париже осталось лишь два мастера: я и папаша Мишель. Он холостяк и ведет такой образ жизни, что его нельзя постоянно держать при церкви. Звонарь он бесподобный, никто так теперь не умеет строить звон, но и ему все обрыдло — день-деньской пьет, а там пьяный не пьяный идет звонить, потом снова заглядывает в бутылку и заваливается спать. В общем, дело дрянь. Сегодня утром с пастырским визитом к нам прибыл Его Высокопреосвященство. В восемь нужно было приветствовать его колокольным звоном. Трезвонили все шесть колоколов, которые вы здесь видели. Нас внизу собралось шестнадцать человек. Что за жалкое было зрелище! Раскачивали колокола, как мешки с дерьмом, лупили в них почем зря, вызванивали кто в лес, кто по дрова.

Они спустились ниже, Каре какое-то время хранил молчание.

— Колокола, — сказал он, обернувшись и уставившись на Дюрталя пронзительно голубыми глазами, — колокола, сударь, вот подлинно церковная музыка.

Они оказались над папертью в большой крытой галерее, над которой возвышались башни. Каре с улыбкой показал на целый набор крохотных колокольчиков, размещенный на планке между двумя столбами. Он дергал за веревки, получая нежный медный перезвон, и, в восхищении выкатив свои подернутые мечтательной поволокой сферы и вздернув усы, прислушивался к водопаду звуков, таявших в тумане.

Внезапно Каре отбросил веревки и вздохнул:

— Была когда-то у меня задумка воспитать учеников, но никто не хочет обучаться ремеслу, которое оплачивается все хуже и хуже, ведь сейчас даже на обручении не звонят, и на колокольню теперь редко кто забредает. По правде говоря, — продолжал он, спускаясь, — я-то не жалуюсь. Городские улицы наводят на меня тоску. Мне становится не по себе, когда приходится выходить в мир. Так что я покидаю свою колокольню лишь утром и только затем, чтобы с другого конца площади притащить несколько ведер воды. Но моя жена здесь, на верхотуре, скучает. Да и то сказать, страшно, через бойницы попадает снег, и порой, когда разбушуется ветер, заваливает все входы и выходы.

Они подошли к жилищу Каре.

— Входите, господа, — сказала жена звонаря, ждавшая их на пороге. — Вы заслужили небольшой отдых. — И она кивнула на стол, где стояли четыре стакана.

Каре раскурил небольшую вересковую трубку, а Дез Эрми и Дюрталь принялись скручивать папиросы.

— У вас тут славно, — сказал Дюрталь, чтобы прервать молчание.

Они находились в просторной сводчатой комнате с каменными стенами, свет в которую проникал из полукруглого окна у самого потолка. Помещение с выложенным плитками полом, покрытым видавшим виды ковром, было обставлено весьма скудно: круглый обеденный стол, старые глубокие кресла, обитые синим с черным отливом утрехтским бархатом, маленький буфет, на котором стояла посуда из бретонского фаянса, кувшины и блюда; напротив буфета из лакированного ореха — небольшой книжный шкаф черного дерева, вмещавший книг пятьдесят, не более.

— Что, на книги смотрите? — спросил Каре, проследив за взглядом Дюрталя. — Ах, не обессудьте, сударь, здесь только то, что нужно мне для работы.

Дюрталь подошел ближе: сплошь труды, посвященные колоколам. Он присмотрелся к названиям.

На старинном очень тонком пергаментном томе Дюрталь разобрал сделанную от руки порыжевшую надпись: «О колокольном звоне» Жерома Магнуса 1664, тут же стояли «Любопытное и назидательное собрание сведений о церковных колоколах» падре Рэми Карре, еще один «Назидательный сборник» без указания автора, «Трактат о колоколах» Жана Батиста Тьера, кюре Шампрона и Вибрея, увесистый том архитектора де Блавиньяка, другой потоньше, «Очерки о символике колокола» приходского священника из Пуатье, «Заметки» аббата Барро {12} и, наконец, ряд брошюр в серой обертке, без типографской обложки и без названия.

— Это что, самых лучших работ тут нет, — вздохнул Каре, — «Комментариев о колоколах» Анжело Рокка и «О колокольном звоне» Персикеллиуса. Но, черт возьми, это такие редкие книги, их если и найдешь, все равно не купишь — кусаются.

Взгляд Дюрталя скользнул по другим книгам — все больше теологическая литература: Библия на латинском и французском языках, «Подражание Иисусу Христу», {13} пятитомная «Мистика» Гёрреса, {14} «История и теория религиозного символизма» аббата Обера, «Словарь ересей» Плюке, жития святых.

— Художественной литературы у меня нет, но Дез Эрми дает мне почитать то, что ему самому интересно.

— Ты совсем заговорил человека, — сказала Каре жена, — дай же гостю сесть.

И она протянула Дюрталю полный стакан сидра, настоящего, пенящегося, ароматного. Он с удовольствием выпил и похвалил напиток.

Хозяйка рассказала, что сидр из Бретани, его приготовили ее родители, живущие в Ландевеннеке, на ее родине.

Радости ее не было предела, когда Дюрталь вспомнил, что когда-то провел день в этой деревушке.

— Выходит, мы старые знакомые, — заключила она, пожимая ему руку.

Дюрталь размяк от тепла печки, зигзагообразная, висевшая под потолком труба которой выходила наружу через лист жести, заменявший одно из оконных стекол, впрочем, возможно, виной тому была расслабляющая атмосфера доброжелательности, исходившая от Каре и его жены, немолодой женщины с изможденным, кажущимся несколько простоватым лицом и с жалостливым искренним взглядом. Мысли Дюрталя унеслись далеко. Глядя на эту уютную комнату, на этих славных людей, он думал: «Хорошо бы обзавестись такой вот гаванью, наведя, правда, здесь порядок, и в здоровой, приятной обстановке высоко над Парижем, под самыми облаками зажить отшельником, тогда бы я за несколько лет закончил книгу. Какое сказочное счастье обитать вне времени, перелистывать старинные манускрипты в приглушенном свете горящей лампы, не обращая внимания на бурный поток человеческой глупости, разбивающийся о подножие башни». Дюрталь невольно улыбнулся наивности своей мечты.