Страница 111 из 135
— Горбом-то немного достанешь, — подхватила старуха, — тоже, нянек не нанимаешься. Наших ребят Бог бережет. А взял, — Его святая воля. Что наша жизнь? Не живем, только маемся.
Митя закрыл глаза, — Раечка вспомнилась, — она прошла улыбаясь, протягивая к Мите белые руки. На ее лице сияло счастье. Она была бледная и в крови, — но ей не больно было; радостно пахли ладаном ее светлые кудри.
— Как во сне живем, — медленно говорила Дуня, глядя на близкое и бледное небо, — и ничего не знаем, что к чему. И о себе ничего не знаем, и есть ли мы, или нет. Ангелы сны видят страшные, — вот и вся жизнь наша.
Митя глядел на Дуню, улыбаясь — и радостно, и покорно. Он чувствовал теперь, что не больно умирать: только покоряйся тому, что будет.
— А мне она померещилась сегодня, — тихо сказал он.
Дуня вздохнула, и Митя радостно подумал: — «Это — Раечка дышит», — но сейчас же спохватился и понял, что это — Дуня.
— Ты молись, — посоветовала она.
— За Раечку? — спросил Митя.
— За себя, Раечке и так хорошо, — сказала Дуня, и лицо ее озарилось печальною и светлою улыбкою.
Митя помолчал и потом начал рассказывать про учителей, как он их боится и как они кричат.
— И откуда они, учителя, иной раз берутся! Идешь себе по улице, ничего не думаешь, а вдруг он, да как крикнет!
Митя развел руками с видом недоумения и как-то глупо рассмеялся. Он начал говорить, как и они, так же тихо, но они слышали, — привыкли к тихому.
— Я тоже училась, в прогимназии, — сказала Дуня. — Теперь не хожу. Вот, Бог даст, еще шесть месяцев туда похожу, сдам экзамен на сельскую учительницу. Получу место, — поедем с мамочкой в деревню.
— Всё несправки наши; обносились совсем, — угрюмо сказала мать. — Скареды наши хоть бы юбчонкой помогли.
— Без них обойдемся, мамочка, — спокойно возразила Дуня. — Это мамочка про нашу родственницу одну, — объясняла она Мите. — У нее муж на хорошем месте. Только им самим много надо, — у них дети.
— Я им помогала, — с раздражением говорила мать. — Как они нуждались, нашего с Дунечкой немало им пошло. Себя обрывала, потому что я к чужому горю очень восприимчива. Вдруг она теперь все забыла. Вот это меня и возмущает. Помилуй скажи! Заработка такая хорошая, и сейчас человек о себе зазнается.
— А вы у них бываете? — спросил Митя.
— Пошли с Дунькой на днях, — ответила старуха, досадливо усмехаясь своим воспоминаниям. — Приняли, хаять нечего, по-хорошему, — рассказывала она, — и сейчас это закуска. Чего-чего не наставили на столе! А пошли домой, хоть бы тебе, скажи, рваную тряпчонку дали!
— Мамочка! — с тихим укором сказала Дуня.
— Зная свою родную сестру в такой нищете, в бедности, — продолжала не слушая мать, — и они не могут какой-нибудь пятеркой, десяткой, чтоб перевернуться! Закусок рублей на десять, а мы с голоду помираем.
— Мамочка! — опять сказала Дуня погромче и решительнее.
Но старуха быстро бормотала свои жалобы и все вязала, наклоняясь к спицам, словно дремля.
— Буквально все позаложили, попродали! Положение! — говорила она. — Прямо не везет в жизни людям. Зовут: приходи, говорят, мы вам с Дуняшей завсегда очень рады, потому как мы вас любим и очень обожаем, — это они-то нам говорят. Помилуй скажи! Если ты меня так любишь, так докажи, сделай твое одолжение. Нет, это не есть любовь, это — лесть одна.
Смутные воспоминания пронеслись в Митином сознании, — он подумал: «Не жаловался ли кто-то когда-то раньше этими же словами?»
Дуня сидела прямая, неподвижная, положа руки на колени, полузакрыв глаза, — казалось, что она дремлет. В последних солнечных лучах спокойное лицо ее напоминало Мите покой на лице у Раечки.
— А если вы не найдете места? — спросил Митя.
— Как не найти! Не дай Бог! — с тревогой в голосе ответила старуха.
— Бог устроит, — спокойно сказала Дуня, — а захочет, приберет. Это мы думаем, деться некуда, — а дверь-то рядом.
Тонкою и бледною рукою она показала на вечереющее небо. Митя поглядел по направленно ее руки, в окно. Старуха продолжала бормотать свои жалобы. Дуня смотрела на нее светло и строго. Она сказала:
— Мамочка, не ропщи! Бог с ними, нам ихнего не надо.
— А ты мать не учи, — сердито сказала старуха, возвышая голос. — Косы то-то я тебе давно не чесала.
— Так ты, мамочка, на мне и облегчи сердце, а их не брани, — спокойно ответила Дуня.
Мать сразу успокоилась и сказала ворчливо, но уже мирно:
— Кого чем Бог накажет. У богатых характерные дети, бьются с ними родители, а моя-то голубка кроткая, и сорвать сердца не на ком.
Дуня улыбнулась, и вдруг от этой улыбки вся засияла и зарадовалась. Митя думал:
«Так только Раечке улыбаться!»
И радостно стало ему.
— Хочешь, Митя, я тебе свои картинки покажу? — спросила Дуня.
— Покажи, — сказал Митя.
Дуня встала, — она была немного выше Мити, — пошла, сгибаясь под крышею, в угол, порылась там в сундуке и через минуту вернулась с папкой, завязанной по краям тесемочкой. Папка уже была истертая, с обломанными краями, и тесемочки отрепанные, — но по тому, как Дуня держала папку в руках и как на нее смотрела, Митя догадался, что здесь ее самые дорогие и любимые вещи. Дуня села на балку рядом с Митей, положила папку на колени, неторопливо развязала тесемку, улыбаясь радостно и светло, и раскрыла папку. Там лежали пожелтелые от времени, иные порванные, рисунки из старых иллюстраций. Дуня осторожно перебирала их тонкими и бледными пальцами. Она выбрала один, самый желтый и растрепанный, снимок с какой-то старой картины и передала его Мите.
— Это — хорошие картинки! — с убеждением сказала она. — Они у меня вместо кукол. Я их люблю.
Митя взглянул на девочку. Она застенчиво потупилась, и щеки ее слабо зарумянились. Митя опустил глаза на рисунок. Рисунок туманился и расплывался. Жалость томила Митино сердце. Что-то горькое и щекочущее подступало к горлу. Митя выпустил рисунок из рук, закрыл лицо ладонями и заплакал, сам не зная о чем.
— Что ты, милый? — спросила Дуня, наклоняясь к нему.
— Раечка, — шептал Митя и плакал, плакал.
Дуня положила руку на Митины плечи, — Митя прильнул к ней, обнял ее и, горько плача, чувствовал на своих щеках Дунины тихие слезы.
— Митя, утешься, — тихо сказала Дуня, — хочешь, я тебе песенку спою?
— Спой, — сквозь слезы сказал Митя.
И Дуня утешала его тихими песенками…
Он ушел от Власовых, когда уже свечерело. Наверху еще были светлые сумерки, тишина и ясные речи, — а внизу быстро темнело, зажигались фонари.
Все было призрачно и мимолетно.
Молча горели газовые рожки в фонарях; с грохотом проносились экипажи по жесткой мостовой; окна в магазинах светились огнями; шли, стуча сапогами по каменным плитам, случайные, ненужные и безобразные люди и не останавливались, — и Митя торопился. Звонки конок и крики извозчиков иногда пробуждали его из мира зыбких иллюзий, который вновь создавали ему молчаливые предметы при неверном, переходящем освещении.
Люди были непохожи на людей: шли русалки с манящими глазами, странно-белыми лицами и тихо журчащим смехом, — шли какие-то, в черном, злые и нечистые, словно извергнутые адом, — домовые подстерегали у ворот, — и еще какие-то предметы, длинные, стоячие, были как оборотни.
Мите хотелось иногда представить себе Дуню, но ее образ в его памяти смешивался с Раечкиным, хотя Митя и знал, что у Дуни совсем другое лицо. И вдруг он подумал: «Да уж не померещилась ли Дуня?»
«Нет, — сейчас же подумал он, — она — живая: ведь у нее тоже есть мать. Но какое лицо у старой?»
Мите припоминались отдельные черты, — морщины, седеющие волосы под платком, худые щеки, большой рот, морщинистые быстрые руки, — но общего образа не складывалось.
Когда Митя уже подымался по своей лестнице домой, в сумраке он увидел Раечку. Быстро прошла она по площадке и тихонько улыбнулась ему. Она была вся прозрачная, и все при ней оставалось по-прежнему. Исчезла она, и Митя не мог понять, — видел ли ее или только подумал о ней.