Кровь за кровь

— Заклинал перед боем и руну Сила, на себя и своего жеребца нанес.

— Тогда понятно, — Гойна вытерла мой вспотевший лоб белым платком, встала и направилась на выход, перед которым обернулась и сказала: — Ты здесь полежи еще до вечера, а потом уже только вставай, сотрясение у тебя все-таки имеется.

— Ладно, — согласился я и, почувствовав очередной приступ слабости, прилег на топчан, прислонился к свернутой кошме в изголовье и почти сразу же провалился в крепкий здоровый сон. «Видимо, непрост платок, которым Гойна мне лоб протерла, зачаровала все-таки», — мелькнула у меня мысль, перед тем как я окончательно уснул.

Глава 5

Звенислав

Молодой Ирбис, должный доставить послание герцога Штангордского к вождям не покорившихся племен, ехал на юго-восток, в сторону Анхорских гор. Поначалу, дорог Звенислав сторонился и передвигался скрытно, в степи было еще много вражеских воинов, рассеявшихся после сражения у Врат, но через пять дней, отмахав около трехсот километров, он уже безбоязненно вышел к караванным путям.

На первую ночевку среди людей, Звенислав остановился на почтовом яме, стоявшем на перепутье дорог возле небольшого озерца с чистой водой, широком деревянном здании, окруженном высоким частоколом. Людей здесь было много, так сложилось, что сошлись сразу три каравана с разных сторон, и про разгром личного тумена этельбера Яныю и рахдонов здесь уже знали, и мнения людей, собравшихся в общем зале яма, были неоднозначны. Большинство постояльцев молчало, кто-то угрюмо, кто-то безразлично, а в основном, голос подавал широколицый узкоглазый купец из борасов.

— Совсем эти недобитки дромские озверели, — борас сидел за широким столом в центре зала, освещенного масляными лампадами. — А отчего это? — Он оглядывал окружающих его людей. — Не знаете, а я вам скажу. Все оттого, что хотят они вернуть времена былые, когда все мы, малые народности степные, были вынуждены жить под их гнетом и по их законам. Сколько изгоняют из них этот дух волчий, а все никак. Жестче надо быть, непримиримей по отношению к ним. Всех под корень изводить, чтоб и следа их в нашей степи не осталось, чтоб сама память о них стерлась.

— Да куда уж жестче? — произнес сидящий рядом с ним старик в цветном полосатом халате. — За десять лет и так больше половины из их числа перебили. Да, и от дедов наших известно, что дромы здесь раньше нас борасов появились.

— А не надо было против новой власти бунтовать, — вскинул вверх указательный палец купец. — Власть она завсегда знает, как нам жить правильней, и верно говорят жрецы Ягве, что все мы суть есть рабы помазанника божьего мелеха Хаима. Раз он отрекся от законов своего деда, принял новую веру и сказал, что все старое есть неприемлемо, значит, так оно и есть. А насчет того, что дромы здесь коренные жители, а мы пришлые, то сами бури слухи распускали.

Звенислав сидел за длинным столом в самом углу, пил слабо заваренный чай в прикуску с еще теплой лепешкой и слушал разглагольствования купчины. Злости в нем не было, понимал уже, что люди, в большинстве своем, все такие, похожие на дым, то есть, куда ветер подул, туда они и пошли. Так же и купец этот, наверняка ведь, когда у власти были бури, в самых благонадежных числился. Кстати, мысли его сразу же и подтвердились, когда расположившийся неподалеку от него пожилой караванщик, судя по татуировке барсука на оголенном предплечье, из племени калейрас, окликнул купца:

— Амрак, а ведь помнится мне, что ты в свое время просто мечтал с дромами из соседнего поселения породниться и, даже, как люди говорят, хотел имя сменить.

— Нет, не было такого, — вскочил борас и ударил по столу кулаком. — Ты думай, что говоришь Кулун? Мы с тобой знакомы всю жизнь, но за поклеп на честного рахдонского данника и ответить можно.

— Это как же? — калейрас был спокоен и явно издевался над купцом. — Донос на меня напишешь?

— Да хоть бы и так.

— Тогда кто же будет твои караваны водить, Амрак? Ведь ты не просто Кулуна из племени калейрас оговоришь, но и караванщика. После такого, никто твоих верблюдов с товаром по степи не поведет.

— Ладно, — сразу же отступил купец, — погорячился, с кем не бывает.

— И все-таки, — не унимался караванщик, — признай, что хотел на дромитке жениться.

— Ну, было, — взмахнул рукой Амрак, вновь садясь за стол, — как помрачение рассудка на меня нашло, но потом я одумался.

— Ага, — усмехнулся Кулун, — отец той девушки, как же ее звали, Мила, кажется, сказал, что дочь отдаст только за честного воина, но не за торгаша, да еще и нечистого на руку.

Купец побагровел, ничего не ответил и потребовал у служанки, молодой чумазой девчонки, вина. Больше в этот вечер Амрак не произнес ни слова, только напивался дрянным крепким питьем и все больше багровел. Видя, что его старый знакомец не желает продолжать разговор, калейрас подвинулся к Звениславу, расположился напротив него и спросил:

— Слышь, дром, а ты чего за племенную честь не вступился?

Прихлебнув чаю, парень ответил:

— Слова пустое, дела нужны. Можно убить этого купца, но он мне не враг, так, балаболка подвыпившая.

— Понимаю, — кивнул караванщик. — Сам-то откуда? Куда путь держишь?

— А с какой целью интересуешься, караванщик?

— Да, вот думаю, что ты из неблагонадежных.

Молча, Звенислав сунул руку за пазуху, достал из внутреннего кармашка бронзовую пайцзу нового образца, сделанную знакомыми фальшивомонетчиками мэтра Самбини еще в Норгенгорде, и положил ее на стол. Не прикасаясь к металлической пластине с выбитыми на ней закорючками и знаками, калейрас внимательно осмотрел ее и произнес:

— Хорошая подделка, дорожная стража и патрули не придерутся.

Никакой опасности для себя Ирбис не чувствовал, так же как и гнили в караванщике, а оттого и спросил прямо:

— А как же ты рассмотрел, что пайцза ненастоящая?

Оглянувшись, не смотрит ли кто в их сторону, калейрас вынул широкий нож, взял в руки пропуск и по краю его, с самого низа, сделал широкую зазубрину. После проделанного действа, он вернул пайцзу Звениславу и сказал:

— На каждом бронзовом пропуске такая должна быть. Кажется, что она случайна, зазубрина эта, а на деле же, ее еще на монетном дворе мелеха наносят, дополнительная защита. Тот человек, кто ее тебе делал, мастер хороший, но не из наших, не из степняков, иначе бы знал, как правильно все оформить.

— Хм, — удивился Звенислав, — но на входе в ям я предъявлял пайцзу патрулю, и все было в порядке.

— Говорю же, — голос караванщика был тих, — дорожная стража и патрули тебя пропустят, они этого и не знают, не по чину им, а вот на паромных переправах, там бы тебя сразу приметили, люди там осведомленные службу несут, а ты еще и дром, к тебе и внимание особое будет.

— Благодарю, — кивнул парень.

— Сам-то откуда и куда путь держишь?

— Из Штангорда, к Анхорским горам направляюсь.

— Гнедой полукровка, что у коновязи стоит, твой?

— Мой.

— Хорош жеребчик, только приметный очень, у дромов сейчас таких коней и не осталось совсем. Поменять не желаешь?

— Нет, не желаю.

— Как знаешь, — по-доброму улыбнулся калейрас, — только по дороге все одно, увидит кто-то из знатных вельмож и отберет.

— Ничего, вырвусь и в степь уйду, а там ищи-свищи меня.

— Ну, как знаешь, воин, — сказал калейрас и ушел.

Еще некоторое время Звенислав просидел за столом, слушая разговоры людей и, стараясь усвоить много новой для себя информации, которая могла пригодиться в пути. Потом, когда почти все уже разошлись, он вышел во двор, проверил своего Янды и, завернувшись в плотную конскую попону, улегся спать.

Поутру, проснувшись и позавтракав в помещении яма, Ирбис вновь тронулся в путь, бодрый конь нес его по утоптанной за тысячи лет широкой караванной тропе, пели птицы, солнце светило ярко и, в целом, все было хорошо. Только попадающиеся на пути настороженные патрули из борасов и калейрасов, не давали ему забыть, что он находится на вражеской территории и должен быть осторожен. Мимо него шли караваны из сотен верблюдов, везущие множество товаров, ехали местные кочевники на высоких арбах, запряженных волами, и проскакивали одинокие всадники, спешащие по своим делам.