Прощай, молодость

— А вы чем занимаетесь? — спросил я.

— Я занимаюсь музыкой.

— Как здорово!

— Да, мне очень нравится, — сказала она.

— У музыки и литературы так много общего, — заметил я, пытаясь снова подвести разговор к себе, — и, как мне кажется, Париж — самое подходящее место, чтобы этим заниматься. Как вы считаете?

— Париж очень милый, — ответила она. Мне показалось, что «милый» — неподходящее слово.

— Вы, верно, хотите сказать, что он полный жизни, потрясающий, — поправил я. — Что в Париже есть что-то такое, что все время подхлестывает, и никто не может спокойно сидеть и ничего не делать. Нужно работать, не отставать, сам воздух здесь наэлектризован.

Вдруг мне захотелось выговориться.

— И вы чувствуете это не только здесь, на Монпарнасе, — продолжал я, — на другой стороне тоже так. Нет ничего мертвого, отжившего, все сияет, все живое. Вы стоите на площади Согласия, как обычный турист, и смотрите на Елисейские Поля, на Этуаль — этот длинный склон, это движение, и что-то с вами происходит, так что вам хочется поднять лицо к небу и закричать.

Она улыбнулась как-то рассеянно, как будто я наговорил глупостей.

— Я предпочитаю жить за городом, — сказала она.

— О, конечно! — воскликнул я. — За городом прекрасно. Я люблю провести денек на природе, но жить там продолжительное время невозможно. Ведь там всегда одно и то же и ничего не меняется, а в Париже каждый день полон новизны, все время чувствуешь радостное волнение, и кажется, что в любой момент может произойти что-то грандиозное.

Она отвернулась, пожав плечами.

— Вы безумны, — коротко произнесла она, как бы отстраняя меня. Казалось, я говорил все это впустую.

— Где вы живете? — осведомился я.

— Я живу в pension de famille [24]на бульваре Распай, — ответила она. — Там довольно уютно, но они очень строги: не любят, когда поздно возвращаются. Не то чтобы я была против, поскольку я никуда особенно не хожу по вечерам. Да и в любом случае слишком холодно.

— Мне было бы достаточно того, что они возражают, — заметил я. — Я бы не допустил, чтобы меня связывали. У меня комната на улице Шерш-Миди. Не бог весть что, но я волен поступать как заблагорассудится.

— Я понимаю, — сказала она.

— Замечательно, — продолжал я, — когда ты не связан какой-то службой, откуда нельзя отлучиться. Видите ли, когда я пишу, то могу сам распределять свое время. Могу работать, а могу и расслабиться — как захочу. Я ухожу в любое время, когда захочу, и забегаю куда-нибудь выпить.

— Меня бы это слишком отвлекало от дела, — вставила она.

— О господи, нет, ничуть! — возразил я со смехом. — Как только с этим освоишься, можно все выкинуть из головы и отлучиться в любую минуту. Потом, когда возвращаешься, просто подхватываешь нить и продолжаешь с того места, где остановился.

Я не мог разобрать, произвел я на нее впечатление или нет. Она смотрела на меня, но взгляд у нее был отсутствующий. Я подумал, что, если продолжу говорить, она будет и дальше смотреть так на меня. Это было потрясающе. Я постарался говорить еще более монотонно, чтобы она не очнулась от своих грез.

— Ни к чему ожидать, пока появятся идеи, — говорил я тихо, — иначе можно сидеть и ждать весь день. Нужно себя заставлять — точно так же, как каменщик заставляет себя класть кирпичи. Полагаю, так же обстоит дело и с вашей музыкой: вам нужно упражняться, играя гаммы и арпеджио, пока не явится какая-нибудь мелодия, приплыв по воздуху. Вы упорно работаете…

Казалось, она не замечает, какую чушь я несу. Она просто смотрела куда-то вдаль, сквозь меня, и я знал, что через минуту не смогу больше говорить. Мне просто придется поставить локоть на стол и, подперев голову кулаком, пристально смотреть на нее, совершенно растерявшись. Это нечестно — смотреть так, как она. Несправедливо делать вид, что мы просидели весь ленч молча. Никто в мире не смог бы наговорить столько чуши, как я тогда.

— Вы любите сельскую местность, — говорил я, — и, наверное, вы абсолютно правы. У вас такой отстраненный вид, будто вы не имеете ничего общего с этой суетой, вы должны жить неторопливо, вы должны… Не знаю, что вы должны делать. Послушайте, разве вы не рады, что кончилась зима?

И тут она засмеялась, как будто вдруг проснулась и снова заметила меня.

— Какое это имеет отношение ко всему, что вы говорили? — спросила она.

— Очень большое, — ответил я, — но я не смогу объяснить. Да и, в любом случае, вы, быть может, и не поняли бы. О, я чувствую себя сегодня великолепно. Почувствовал себя просто потрясающе, когда проснулся сегодня утром. Высунулся из окна, на улице не шел дождь, и на противоположном тротуаре было солнечное пятно, а девочка без шляпы бегала с собакой. У воздуха был чудесный запах, свежий и вкусный, а ветер трепал полосатые маркизы кафе. Лужи на улице были голубые, совсем как небо.

— Такие милые чувства, — заметила она. Я понял, что «милый» — ее любимое слово. — На бульваре Распай трудно вот так подышать воздухом, — продолжала она. — Я снимаю комнату вместе с девушкой из Австрии, она спит с открытым ртом, а ее темные волосы всегда разбросаны по всей подушке. Она предпочитает, чтобы окно было плотно закрыто ставнями, когда она одевается. А вдруг кто-нибудь заглянет, проезжая мимо в трамвае. Так глупо, правда?

— Очень глупо, — согласился я.

— Так что я не могу доставить себе утром удовольствие.

Я ясно представил себе австрийскую девушку, разметавшуюся на неопрятной постели, рыхлую, с желтоватым цветом лица, и эту девушку, уже проснувшуюся и сидящую очень прямо, с глазами серьезными, как у ребенка. Она смотрела на квадратик неба в окне, до которого не могла добраться.

— Да, — сказал я, — но вы же можете выйти из этого пансиона на улицу, можете прогуляться, и ветер будет трепать ваши волосы, а люди — проходить мимо, смеяться и разговаривать, старушка продаст вам цветы, и тогда вы непременно улыбнетесь, потому что не сможете иначе, и почувствуете себя чудесно.

— Мне нравится, как вы описываете вещи, это так смешно, но мило. Я понимаю, что вы хотите сказать об улыбке и о старушке, продающей цветы. Это значит быть счастливым без всякой причины. Вы вставите все это в вашу книгу?

— О нет, — возразил я, — моя книга очень серьезная, и это было бы лишнее. Думаю, это глупо смотрелось бы на бумаге, если бы было напечатано.

— Наверное, — согласилась она.

— Знаете, я не помню, когда беседовал так в последний раз, — заметил я, — но, кажется, это было очень давно.

— Наверное, вы отвыкли от этого: все время пишете свою книгу, и у вас нет времени для людей.

— Нет, дело не только в этом. Я здесь никого не знаю.

— Это не очень хорошо для вас, — заметила она.

— Я особенно не задумывался, хорошо это или нет, просто так случилось. Может быть, это неправильно, и мне нужно побольше бывать на людях, куда-то ходить, что-то видеть.

— И не нужно, если не хочется, — сказала она.

— Вам хорошо, — продолжал я, — вы никогда не бываете одна, вы всегда можете побеседовать с девушками и куда-нибудь с ними сходить.

— О! Девушки… — Она пожала плечами. — Они мне не очень-то нужны, мне одной лучше.

— Мне бы хотелось, чтобы была настоящая весна, а не самое ее начало, — сказал я. — Пока еще слишком холодно, чтобы долго находиться на улице. Если бы была настоящая весна и у вас не было особенных дел, мы могли бы съездить на поезде в Версаль. Немного погулять по саду.

— Мне нравится Версаль, — ответила она, ничего не обещая.

— В Париже столько всего, что нужно посмотреть, — продолжал я. — Даже если вы уже видели что-нибудь, всегда можно посмотреть во второй раз. О, я считаю, что Париж просто чудесный! Но мне бы хотелось быть богатым — у меня тогда была бы машина.

— Может быть, вам заплатят много денег за вашу книгу, — предположила она.

Теперь мне уже не так сильно хотелось говорить о моей книге, как прежде.

— Этого я не знаю, — сказал я, — но если бы у меня была машина, я бы мог повезти вас за город, если бы вы захотели, — вы смогли бы там погулять. Ведь лес Фонтенбло скоро будет великолепен — деревья и все такое.

24

Семейный пансион (франц.).