Страница 106 из 120
Стражники немедленно вызвали владельца картины. Князь немедленно прибыл.
И только тут выяснилось, что в последнюю ночь своей жизни умирающий волшебник зачем-то переписал «Невесту», сделав ее плачущей.
Князь нанял было реставратора, дабы вернуть картине прежний вид — благо, копии существовали, — но потом одумался: кто бы ни платил за работу и кем бы ни был в последние сорок лет Ясной Ракита, автором гениального полотна являлся он, и коли в предсмертном переписывании была его последняя воля, оную волю следовало уважать.
Реставратору заплатили изрядный аванс, и обрадованный мастер скоренько убрался восвояси — он понятия не имел, как сообщить князю, что краскам на плачущем лице «Невесты» без малого полвека, а реставрация ей пока еще не требуется.
Картину вновь заперли. Князь не приходил смотреть на первую жену без малого целое лето. А когда, вновь опившись медовухой, пришел, его чуть удар не хватил.
Через день в художественной лавке выставили на продажу доселе неизвестное полотно Ясноя Ракиты. Полотно называлось на италийский лад — «Мадонна с младенцем».
Минна Граф
КУЗНЕЧИКИ
Далеко-далеко, где-то среди зеленых холмов, под синим-синим небом рассыпались разноцветным горохом домики — у того крыша красной черепицей покрыта, у этого на коньке жар-птица резная сидит, солнце встречает, а у иного в палисаднике такие цветы распускаются — залюбуешься и забудешь, куда шел, до вечера простоишь, не в силах глаз оторвать. Эта деревенька и сейчас там, и жители ее все так же пьют чай из смородинных листьев с вареньем из поленики, и пекарь ее по-прежнему знаменит своими караваями с корочкой золотой, хрустящей, да булочками с корицей, а сапожник по сей день шьет свои чудесные сапоги — мягкие, нарядные, и никакой непогоды не боятся, а уж как пойдешь в них плясать, так и не остановишься… Но не о них речь. О Мартине-кузнеце.
Мартин красивым парнем был — кудри льняные вьются, глаза синие, что тот же лен в цвету, а уж сколько у него силы да удали, а уж как пел — заслушаешься… Разожжет горн, раздует меха — и заведет песню: то нежную, то веселую, то задумчивую, а то — такую разудалую, хоть совсем пропадай. И пропадали девки: мечтать начинали, на ромашках все лето гадали, и в зеркале под Рождество все старались его, Мартина, углядеть. Одна, говорят, даже в соседнюю деревню ходила к ведунье — приворожить кузнеца пыталась. Однако бесполезно это было. Со всеми был Мартин одинаково ласков и приветлив, и ни одной из красавиц не отдавал своего сердца.
А мастер был — со всей округи к нему ехали. Выковать мог все, что ни попросишь. Подкову ли для коня резвого, лемех ли для плуга работящего, нож острый, топор или кресало — все ему под силу было. Да только не это главное… Лучше всего игрушки ему удавались, безделки звонкие — колокольчики, бубенцы, брошки да пряжки, а то и вовсе какая красота бесполезная. Старый кузнец только хмурился, глядя, как Мартин старается, как молоточком постукивает да пробойничком потюкивает — ветки извилистые для деревца выковывает, с листиками резными да бутонами пышными.
— С кузнеца прок должен быть и людям польза, — не раз журил он Мартина. — На нем, считай, вся деревня держится. А ты что творишь?
Мартин не спорил. И замки ковал пудовые, и гвозди крепкие, ни от чего не отказывался. Но и об игрушках не забывал. Красоты-то всем хочется, вот и заходили к нему не за одними подковами: кому фонарь понадобится затейливый, кому петли дверные узорчатые, а кому и вовсе рамку для зеркальца или браслет — жене любимой в подарок.
И вот как-то у пекаря дочка захворала. Да так, что уж думали, что помрет совсем. Целую ночь Мартин из кузни не выходил, а наутро вынес сверток тяжелый и к пекарю направился. Тот его и ругал, и уговаривал — мол, не до подарков ей сейчас, и нам не до гостей, уйди, Мартин, по-хорошему, не гневи бога, — ни в какую. Вошел в дом и оставил безделицу: скамеечка кованая, с ножками гнутыми, со спинкой узорчатой, какие только в большом городе и бывают, а на скамеечке котенок в клубок свернулся. Посмотрела пекарева дочка на котеночка. Улыбнулась и глаза закрыла. Думали, все, отмучилась. Оказалось — уснула, а назавтра и на поправку пошла. Пекарь после этого на радостях неделю гулял, вся деревня старыми сухарями питалась да лепешки пекла, однако ж никто на него не серчал — понимали, что счастье у человека большое.
Тогда-то и пошел слух, что Мартиновы побрякушки — и не побрякушки вовсе, а самое что ни на есть настоящее счастье. И потянулся к кузнице народ — кто каравай кузнецу принесет, кто шапку новую, кто рубаху вышитую, кто ложку расписную… И всем взамен счастья хочется. А Мартину и не жалко, знай меха раздувает да молотом машет.
А потом старик мельник продал свою мельницу и уехал — решил, что надо ему в город перебираться, к сыну, что отправился учиться, да так в городе и остался. И появился в деревне новый мельник, да не один, а со статною женой и дочкой зеленоглазою — Данутой звали. И была она не то чтоб красавицей — и в кости тонковата, и нос длинноват, а волосы будто огнем полыхают: глянь — и ослепнешь. И конопушками обсыпана, будто ее дождиком солнечным забрызгало. Запечалился Мартин, тих стал и задумчив. Песни теперь из кузни слышались все больше нежные да кручинные, и даже молот звучал как-то по-другому. Потому что приветлива была Данута, и улыбалась ему весело, и шутила с ним — но все так же, как с другими. А кузнец хотел, чтоб улыбалась только ему и песни только для него одного пела. И чтобы ходила с ним за руку вдоль берега и венок ему сплела своими руками — из васильков да мятлика, из мака алого и незабудок синеглазых. А он бы называл ее своим солнышком, и было бы у них детишек четверо — четыре конопатых солнечных зайчика. Они даже во сне ему снились, двое мальчишек и две девочки, кудрявые, как он, и рыженькие, как она.
И вот однажды мелькнуло что-то в дверях кузни. Будто огонек полыхнул. Не поверил Мартин своим глазам: стоит на пороге его любимая. Глаза опустила, косу теребит.
— Заходи, — только и смог сказать.
Но она лишь головой покачала.
Потом осмелилась, глаза подняла и спрашивает:
— А правду у вас говорят, будто ты что пожелается выковать можешь?
— Говорят, — улыбнулся Мартин.
— И… счастье тоже можешь?
— И это говорят, — согласился он.
— А… мне? Выкуешь?
— Тебе? Да я только о том и…
— Тогда сделай мне подарок, Мартин. На свадьбу подарок…
Кинулся он к ней — обнять, к себе прижать и никогда не отпускать больше, никогда не расставаться, а она дальше говорит:
— Ко мне Захар посватался, меховщик. Свадьба скоро, Мартин. Подари нам счастье. А я тебя за то поцелую.
Тут он и остановился — будто на стену наткнулся.
Каждая минутка до свадьбы Дануты с Захаром была для Мартина словно капля раскаленного железа на сердце. Так ему все сердце, видно, и выжгло. Ходил он мрачнее тучи, хмурый да молчаливый, и песен его из кузни больше не слышно было. А Данута и не замечала ничего, к свадьбе готовилась, порхала да глазами стреляла по-прежнему.
А он ковал. Раз попросила любимая — не мог отказать. Только подходил временами к той бочке, что в кузне в землю была вкопана, железо остужать, зачерпывал воды и весь ковш на себя выливал. Тяжело у него та работа шла. Будто и вовсе разучился, все ремесло свое забыл, хуже ученика несмышленого: одну поковку начнет — пережжет ее, по другой трещины пойдут… Но не сдавался Мартин: плюнет, бросит испорченное в лом, ковш на себя опрокинет и заново начинает.
Свадьбу играли, когда по всей деревне яблони цвели. И невеста сама была словно яблонька, нежная; кажется, дунь — и разлетится белыми да розовыми лепестками. Столы, конечно, так в саду и поставили: если свадьбу гулять под яблонями, то и жизнь у молодых будет что яблочко наливное, ровная да сладкая. Поздравляли молодых, зерном осыпали, песни пели свадебные, все как полагается. Тут и Мартин подоспел со своим подарком.