Страница 19 из 46
…Евгений очень любил свою жену Наташу. Так любил, что, заканчивая письмо, писал: «Я знаю, что тебе трудно будет смириться с мыслью об утрате своего Женьки. Но, прошу тебя, не давай никаких обетов. Постарайся быстро рассеять все мрачное. Устраивай свою жизнь счастливо, так, чтобы могла пожить и за меня».
Он дрался, жил и умирал за жизнь, за живых людей. Он хотел, чтобы они были счастливы. Он не говорит никаких выспренних слов о бессмертии, не претендует на него, но, когда пишет жене: «Будь счастлива, поживи и за меня», он бессмертен. Для него нет смерти. Для него есть только жизнь. И он знает: если он умрет, за него будет жить та, во имя которой он жил, дрался и умер.
Ты чувствуешь или нет, товарищ, какой прекрасный человек, рожденный в дни справедливой войны, встает за строками этого письма?
Вот какие они, лучшие наши комсомольцы, наш сегодняшний комсомол!
Какая честь, товарищ, что ты, и я, и миллионы наших друзей принадлежали и до сих пор душой принадлежим к такой организации, к нашему комсомолу! Какая радость, что живет в нас, живет комсомольская закваска! Какая гордость для всех нас, для всего народа, что есть у нас наш комсомол, славное двадцатипятилетие которого всем сердцем празднуем мы сегодня! И как хорошо получилось, что этот праздник выпал на дни, когда наша армия гонит постылого врага из России!
Мы никогда, никогда, даже в самые черные дни, не сомневались в том, что одолеем врага, что добьемся победы. Сейчас мы уже отчетливо видим ее контуры. Потому-то так торжественно отмечает весь народ, ведущий тяжелейшую битву, праздник своего комсомола, своих юных детей, которые так беззаветно отдают свою молодость достижению этой – уже недалекой – победы.
29 октября 1943
Мой рубеж
(Письмо за кольцо)
Я хочу рассказать сегодня о некоторых рубежах, на которых жители Ленинграда ведут свой многодневный и сложный бой с осаждающими их немцами: я хочу рассказать о наших домах и квартирах.
Если когда-то (неужели это было менее двух лет назад?!) выражения «мой угол», «моя квартира», «мой дом – моя крепость» были неразрывно связаны с представлением о чем-то глубоко мирном и уютном, то сейчас эти слова звучат для нас так же, как для каждого солдата слова «окоп», «блиндаж» или «рубеж», и дома наши стали крепостями, и не в переносном, а в самом буквальном и довольно страшном смысле.
Да, дом №7 по улице Рубинштейна, где я мирно жила целых одиннадцать лет, с июня 1941 года перестал быть просто домом, а стал объектом вооруженного нападения со стороны врага и объектом вооруженной защиты с моей стороны. С тех пор мы так и называем наши дома: «жилые объекты». И все части наших домов утратили теперь свое прежнее, мирное значение и названия: окна – это «световые проемы», потолки и полы – «перекрытия», крыши – «наблюдательные посты». И более того: редкий дом в Ленинграде не имеет бойниц и пулеметных гнезд, редкий угловой дом не превращен в долговременную огневую точку. Это было сделано тогда, когда мы думали, что, может быть, придется драться с немцами у порогов своих жилищ, – осенью сорок первого года – и готовились к этому.
В квартире №2 моего дома, в угловой комнате, где жил Костя О., тоже устроили долговременную огневую точку. Одна бойница смотрит на улицу Рубинштейна, другая – на Пролетарский переулок. Я до сих пор, хотя прошло уже полтора года, не могу отделаться от чувства щемящего недоумения, проходя мимо этой огневой точки; мне все вспоминается, как в этой самой комнате Костя, страстный филателист, показывал нам тысячи редчайших марок всех стран света, с красивейшими пейзажами, с цветами и зверьми, с изображениями целых событий, городов, стран… Где же теперь мир этот, разнообразный и увлекательный, красивый и манящий, запечатлевшийся на марках, где он, что сделали с ним? В тот день, когда комната, где мы разглядывали тысячи маленьких изображений мира, была превращена в дот, для того чтобы стрелять отсюда по немцу, который мог, на самом деле мог, подойти сюда, к нашему Пролетарскому переулку, – я ощутила с необычайной остротой, что действительно в мире произошло что-то непоправимое, и это надолго. Он надолго отнят от нас, и это есть война.
Наши войска не допустили немца в город, мы не дрались с ним в домах и на улицах. Поэтому нам, горожанам, пришлось и приходится сейчас сражаться с немцем иначе, чем мы думали вначале: наше сражение с немцем заключается в том, что немец всеми мерами стремится к тому, чтобы уничтожить самые основы, самые возможности существования людей в Ленинграде – хочет выжитьнас из нашего города, а мы не даем ему это осуществить.
Мой дом, жилой объект №7 по улице Рубинштейна, до сих пор не пострадал ни от бомбы, ни от снарядов. В нем целы даже все стекла: инженеры уверяют, будто бы это оттого, что дом, когда вблизи падает снаряд или бомба, не трясется, а «вибрирует». И вот он «провибрировал» до сих пор, до ноября сорок третьего года, не потеряв ни одного стекла. Но в декабре сорок первого года, когда из-за вражеской блокады в городе не стало топлива, дом перестали топить – и от мороза в нем лопнули трубы парового отопления, водопроводные и канализационные трубы. В доме не стало ни света, ни воды, ни тепла – как почти во всех домах Ленинграда. Жилец нашего дома из квартиры №10, Вл. Кнюх, замерз в своей квартире, у себя на кровати, как в степи. Жить в нашем доме стало невозможно. И многие, как Кнюх, погибли в своих квартирах. Но большинство жильцов ушло из дома и сгрудилось в общежитиях, при своих учреждениях и предприятиях, в то время как другие приютились у друзей и знакомых, которые сумели обзавестись примитивной жестяной печкой.