Страница 3 из 12
Наверное, обер-полицейские сильнейших воюющих между собой европейских держав имеют определенную общность во взглядах, являясь «душеприказчиками» подданных своих властелинов и, одновременно, зловещими тенями вождей. Не исключено, что обер-полицейские имеют тайные контакты, поскольку разведки ведут войну своими методами и вынуждены получать информацию через нейтральные страны.
– Этнер! – приблизив свое лицо к открытому окну автомобиля, негромко окликнул Гиммлер. – Подойдите! Не теряйте драгоценного времени, – дождавшись, пока подчиненый приблизится, назидательно сказал он. – Дни проходят быстро.
– Оберфюрер Бергер вылетит в самое ближайшее время, – отчеканил Этнер.
– Не тяните, – еще раз напомнил Гиммлер, поднимая стекло.
– Садитесь в мою машину, – глядя вслед автомобилю рейсфюрера, предложил Этнер. – По дороге еще раз обговорим некоторые детали операции.
– Я только предупрежу своего шофера, чтобы держался за нами, – согласно кивнул Бергер.
Шагая к своему автомобилю, он зло чертыхнулся сквозь зубы: еще только не хватало срочно улетать в неизвестность, оставляя здесь незавершенными свои дела. Чертов «шлепер», – вспомнил Бергер давнюю кличку Гиммлера, в молодые годы бывшего сутенером у проститутки Фриды Вагнер, которую он потом прикончил. Шлепер – это и есть сутенер, как их кличут на жаргоне.
Наверное, Генрих поднабрался в свое время от продажной Фриды, и теперь так же умело изображает перед фюрером активность, как изображала пылкую страсть дешевая проститутка, отдаваясь за гроши первому встречному.
Бергер отдал распоряжения водителю и не спеша направился к длинному черному лимузину Этнера. Скорее бы наступила хоть какая-то определенность в этой донельзя затянувшейся войне с русскими. Впрочем, разве не является Сталинград началом определенности, вернее – предопределенного конца?! Этот удар просто-таки потряс «тысячелетний рейх», а если за ним вскоре последуют другие подобные удары, то надолго ли у Германии хватит пороху?
Усаживаясь на заднее сидение рядом с группенфюрером, Бергер неожиданно подумал, что после войны неплохо бы написать книгу о подноготной тех, с кем свела его судьба, о подноготной людей, сумевших встать во главе нации.
О, это будет очень дорогая книга, особенно если воспользоваться родственными связями жены и продать рукопись за океан, американцам. В зависимости от того, кто станет победителем, точнее определится и содержание книги, ее направленность. В этом свете разговор с Этнером еще один шаг к созданию рукописи – Бергер надежно спрячет все до поры в памяти, а на память он еще никогда не жаловался.
Вечером Геббельс смотрел еженедельное кинообозрение «Вохуншау». Сидя в мягком кресле темного кинозала министерства пропаганды и равнодушно следя глазами за мелькавшими на экране кадрами кинохроники, он раздумывал о том, что военные и конструкторы вновь не оправдали надежд фюрера на создание непобедимого оружия: с новым танком придется еще много повозиться! А время уходит катастрофически быстро.
Если не закрыть случившуюся под Сталинградом страшную неудачу новыми успехами в летней кампании, то дух армии неизмеримо упадет и поднять его окажется не под силу всей пропагандистской машине. Дух поднимают победы, а не кинохроника – она хороша для обывателя или солдат и офицеров тех частей, которые пока не нюхали восточного фронта, не замерзали в окопах под Москвой, не бежали по обледенелым, усеянным трупами дорогам, увязая в сугробах и бросая технику, не жарились под палящим солнцем донских степей и не горели в огне Сталинградского котла.
Нет, новое успешное наступление жизненно необходимо, как глоток свежего воздуха для задыхающегося от удушья в приступе жестокой астмы.
Потихоньку рейхсминистр пропаганды уже начал готовиться: на радио записывали фанфары – их трубным звуком будут начинаться победные сообщения с фронта. Но пока фанфары не удовлетворяли Геббельса – не то, все время не то, не чувствуется в них торжества, мощи Германии и ее непобедимых железных солдат. Он приказал пробовать еще и еще, пока не добьются нужного звучания, от которого продирает мороз по коже, а у обывателя возникает щенячий восторг и навертываются на глаза слезы умиления, как при раздаче всеобщей государственной похлебки, призванной объединять нацию.
Да, пожалуй, сегодня придется отложить поездку на киностудию и опять побывать на радио, поторопить их, заставить работать быстрее – фанфары заранее должны быть готовы к новым победам. А победы так нужны, ах, как они нужны сейчас, во время всеобщего траура!
Плевать на мораль: Макиавелли не зря писал, что мораль и политика живут на разных этажах, – иначе солдат казнили бы за убийства на войне, правителей, раздающих свои земли, ставили всем в пример, услужливых сановников прямо называли рабами, а народ, поклоняющийся тирану – безумным!
Кстати, о безумстве: действительно ли удастся людям Гиммлера подтолкнуть к нему противника или нет? Новые безумства в стане врага да еще во время войны – просто предел мечтаний! Надо признать, что у «черного Генриха» есть толковые исполнители, неглупые политики, тонко чувствующие остроту момента. Но это не исключает заботы о фанфарах. Поэтому стоит досмотреть хронику и отправиться на радио…
Затемненный вокзал казался мрачной громадой. Крупными хлопьями падал снег, тускло мерцали синие фонари патрулей, проверяющих документы пассажиров: наст, коркой покрывший перрон, поскрипывал под сапогами торопливо пробегавших железнодорожников в черных шинелях. К составу подали паровоз, вагоны качнулись и лязгнули буферами, от чего тонко задребезжали промерзшие стекла, закрытые изнутри синей бумагой светомаскировки.
Ромин поглубже засунул руки в рукава шинели – жмет морозец, даже когда снег пошел, погода мягче не стала. Потопав сапогами, он постучал ногой в дверь тамбура вагона. Через минуту она приоткрылась, выпустив клуб пара, тут же осевшего инеем на поручнях; высунулось морщинистое усатое лицо Скопина – второго проводника.
– Скоро отправляемся? – пританцовывая, спросил Ромин. – Темно, а за часами лезть холодно.
– Три минуты, – ответив напарник и дверь, бухнув, закрылась.
Ромин вздохнул и вытащил из висевшего на брезентовом ремне чехла желтый флажок. Сейчас стукнет станционный колокол – негромко, вполголоса, – потом паровоз даст короткий гудок, и состав отправится. Пассажиров много, – казалось бы, какие поездки в военное время? Но даже на багажные полки набиваются командировочные, отпускники по ранению, бабы с мешками гнилой картошки, бледные до прозрачной синевы, укутанные в множество платков дети, инвалиды.
Подув на пальцы, словно пытаясь отогреть их дыханием через перчатку, он развернул флажок и встал на подножку вагона. Вот и ударил колокол, басовито рявкнул паровоз и тихо поплыли назад заснеженный перрон с патрулями, темные московские дома, столбы потушенных фонарей. Старший патруля, стоявшего на перроне, поднял руку и крикнул:
– Привет трудовому Уралу!
Ромин в ответ улыбнулся и тоже помахал рукой с зажатым в озябших пальцах флажком. Сегодня низкие облака, бомбить на перегоне не будут, можно ехать спокойно. Хотя какой тут покой, если на двоих проводников чуть не половина состава: печки истопи, а угля в обрез, билеты проверь, двери проверь, чтобы не открылись, светомаскировку соблюдай, воды согрей, если удастся, конечно; при проверке документов помогай, – в общем, вертись, как белка в колесе.
С удовольствием захлопнув за собой дверь тамбура, Ромин прислонился спиной к покрытой инеем стенке вагона и негнущимися пальцами развязал тесемки ушанки под подбородком: вагоны старые, дырявые, из всех щелей ветер свистит, но все равно внутри теплее, чем на улице. Свернув флажок, убрал его в чехол и, пройдя коридором, открыл дверь служебного купе.
– Ну, как тут? – опускаясь на полку и расстегивая шинель, спросил он у напарника.
– Нормально, – буркнул тот. – Время поджимает, пора. Расписание нужно соблюдать.