Эмигранты

– В этом доме – больная женщина. Прошу у ее дверей поставить агента, иначе мы найдем ее мертвой.

Хотя трудно было предположить, что начальник полиции предупредил Хаджет Лаше об обыске, все же Лаше как будто приготовился. Он был спокоен. Надев черкеску и сапоги, он, с длинным мундштуком, улыбаясь, ходил за агентами, сам открывал шкафы, ящики, двери. Обыск в первом этаже и в его комнате не дал ничего. Бистрем хмурился. Налымов, безучастно сидя в столовой, ждал, когда дойдут до второго этажа.

На мгновенье в столовую заглянул Хаджет Лаше и – хриповатым голосом по-русски:

– Напрасно затеяли. С тобой будет то же, что с Левантом.

– А что с Левантом? – с кривой усмешкой спросил Налымов.

– Найден с перерезанным горлом в Марселе.

– Что вы сделали с Верой Юрьевной?

– Наверху. Плоха. – Лаше убежал и – весело агентам: – Теперь – только кухня. Или кухня потом? Пойдемте наверх.

Налымов, в шляпе, надвинутой на глаза, с тросточкой за спиной, последним поднимался по лестнице. Он чувствовал, что боится встречи с Верой Юрьевной. Он необычайно легко приспосабливался к любой, самой невероятной обстановке, но с такой же легкостью и отряхивался. В этот раз отряхнуться не удалось: часть его самого оставалась в этом памятном доме.

Впереди по лестнице поднимался Лаше, бойко подшучивая над самим собой. Кое-кто из полицейских ухмылялся. Внезапно Бистрем – громко:

– Прошу обратить внимание, лестница – свежевымыта.

Все остановились. Подслеповатый детектив сердито взглянул на Бистрема и нагнулся, рассматривая растоптанный окурок. Лаше раскатисто засмеялся:

– Браво! Лестница действительно вымыта и не дальше как вчера. (Сержанту.) Не могу привыкнуть к вашему северному обычаю: снимать сапоги в прихожей и дома ходить в шерстяных носках… Натаскиваешь с улицы грязь.

Поднявшись наверх, Лаше объяснял:

– Здесь музыкальный салон. Как видите, пол также замыт… Здесь – две спальни для приезжающих. Здесь – комната больной… Начнем с салона?

Налымов остался у запертой комнаты Веры Юрьевны, – там не было слышно ни звука, ни дыхания. Лаше издалека мимоходом поглядывал насмешливо. Бистрем ходил за агентом, сурово сжав прямой рот. Наверху тоже не обнаружили существенного, только в музыкальном салоне – на обивке кресла – невыясненного происхождения темное пятно, сильно в одном месте поцарапанный пол и в камине, в золе, пряжку от ошейника… Все вернулись к двери Веры Юрьевны.

– О ла-ла! – Хаджет Лаше отыскивал ключ на связке. – Здесь самое тяжелое, господа… Я бы просил, если возможно, не входить всем, – дама душевно больна, положение очень, очень тяжелое.

Налымов спросил:

– Быть может, у нее та именно форма заболевания, когда больной отказывается от еды?…

– Да. Вы угадали, она наотрез отказывается от еды и питья. (Пониженным голосом.) Пожалуйста, господа…

Налымов – опять позади всех – тихо Бистрему:

– Берите агента и – на кухню… Обыщите кухню и чердак…

Вошли на цыпочках. Пустая комната, закрытые ставни, холодно, не проветрено. «Ай-ай-ай!» – пробормотал сержант. У стены на кровати – очертание тела, закрытого с головой грязной простыней.

– Припадки бешенства, мы все отсюда вынесли, – прошептал Лаше.

Налымов стащил перчатку и, продолжая держать левую руку с тростью за спиной, подошел к постели. Осторожно откинул простыню. Лаше: «Тише, тсс».

Вера Юрьевна лежала на правом боку. Голова ее была обрита, полуседые волосы отросли на сантиметр. Налымов положил ладонь на ее лоб и почувствовал, как медленно раскрылись и закрылись у нее ресницы. Он нагнулся:

– Вера, это – я.

Ресницы ее затрепетали. Лоб был холоден. Он осторожно провел по лицу, ощутил острый кончик носа, прижал ладонь к сухим, будто шерстяным губам. Они пошевелились, он почувствовал, как зубы ее чуть-чуть укусили ладонь. Он отдернул руку, повернулся к сержанту:

– Прикажите принести воды… Эту женщину убивают жаждой…

– Что ты сказал? – Жирная маска Лаше задвигалась, будто сдираясь с лица. – Кто ты здесь? Шантажист! Апаш!

Налымов, как во сне, переложил трость в правую руку и изо всей силы ударил Хаджет Лаше по лицу, по голове, по пальцам вздернувшейся его руки. Лаше гортанно крикнул и кинулся на Налымова. Оба покатились на пол. Сейчас же их растащили. Лаше весь содрогался в руках агентов… «Ананасана, ананасана», – бормотал он шепотом. Налымов, подняв шляпу и трость, стоял некоторое время, низко опустив голову.

– Господин сержант, я дам все показания в протоколе, – наконец с трудом сказал он. – Прошу позвонить начальнику о разрешении остаться мне с этой женщиной, – безразлично, будет или не будет арестован Хаджет Лаше.

Он поставил трость к стене и стащил вторую перчатку.

Удары палкой по лицу сразу повернули дела Хаджет Лаше к худшему. Он потерял самообладание. Агенты во время возни вынули у него из кармана револьвер. Сейчас Лаше стоял у камина в музыкальном салоне и не отрываясь глядел на Налымова, сидевшего боком к нему в кресле у стола, где сержант, надев очки и расставив локти, неторопливо писал протокол.

Лаше настолько был поглощен бешеными ощущениями, что не заметил даже отсутствия в комнате Бистрема и одного из агентов. Налымов всею щекой чувствовал его упорный взгляд и был настороже. Когда сержант спросил Налымова, что он знает об образе жизни Хаджет Лаше, и когда Василий Алексеевич заговорил, Лаше начало трясти. При словах: «Внизу, в столовой, они совещались и поджидали жертву, в этой же комнате они…» – Лаше живо нагнулся за каминными щипцами, но один из агентов успел схватить его за руку и с трудом отнял щипцы. Их положили на стол. Правда, Налымов треснул Лаше палкой, почему бы Лаше в свою очередь не треснуть его каминными щипцами? Это было, так сказать, частное дело русских. Неожиданно все осложнилось: подслеповатый детектив, заинтересовавшись щипцами, обнаружил в лупу на одной из их лапок прилипшие вместе с засохшей кровью человеческие волосы. Сержант сказал: «Ого!» – и поверх очков строго посмотрел на Лаше. Протокол отягчался. Лаше, наотрез все отрицавший, настоял, чтобы в протоколе пометили просто: «волосы», без упоминания «человеческие», так как эти волосы собачьи, что и должна показать экспертиза.

Затем в комнате появились Бистрем и агент, они несли кучу мешков, бечевок и две пятикилограммовые гири. Эти вещи были найдены на кухне, в потайном стенном шкафу, заклеенном – по-видимому, совсем недавно – снаружи обоями. Мешки были большие, из джута, девять штук. На трех – надписи масляной краской. На одном: «По постановлению Лиги спасения Российской империи – большевистский комиссар Красин». На другом: «По постановлению Лиги – большевистский комиссар Воровский». На третьем: «По постановлению Лиги – журналист Карл Бистрем, агент Чека». Эта последняя надпись была свежая – краска липла к пальцам.

На вопрос, что означают эти мешки и надписи на них, – Лаше сипло задышал. На повторный вопрос он, клятвенно протянув руки, в повышенном тоне ответил, что его принуждают к бесчестью, он не в состоянии, даже спасая свою жизнь, разглашать тайн, в которые замешаны лица, играющие в настоящее время руководящие роли в европейской политике…

Все это было более чем странно. На вопрос Бистрема в лоб: где находится Ардашев или его тело, не в одном ли из таких мешков? – Лаше ответил с наглой усмешкой, что об этом с большим успехом можно спросить у постового полицейского, у содержателя любого из ночных притонов или, что еще вернее, в большевистском посольстве.

Закончив протокол, сержант, сопровождаемый Бистремом, пошел вниз переговорить по телефону с начальником полиции, как поступить с Лаше. Вернулся, строго нахмуренный:

– Господин Хаджет Лаше, на основании данных протокола господин начальник счел нужным арестовать вас и препроводить в тюрьму, без накладывания наручников.

– Могу я по крайней мере одеться? – вызывающе спросил Лаше. И, затрясшись всей маской, крикнул Налымову и Бистрему: – Через неделю выйду из тюрьмы, включите это в ваши расчеты!