Страница 3 из 110
Прежде всего он представил племянника пожилой даме с большим коком на голове – княгине Напраксиной, известной в высшем обществе столицы своим ханжеством, смешанным с мистицизмом, вдове полковника, убитого в сражении при Аустерлице.
Ее дом был вечно наполнен всякими проходимцами, французскими эмигрантами, прикрывавшими свою трусость и свое корыстолюбие маской преданности» законному» королю Франции, аббатами и иезуитами, проклинавшими Наполеона за конкордат и пленение папы и ловившими рыбу в мутной воде, безграмотными странниками, невежественными доморощенными пророками, проповедующими свое извращенное толкование Евангелия в целях разврата и корысти.
Говорили, что вдовствующая императрица Мария Федоровна интересовалась княгиней Напраксиной, что сам император вел с ней не раз продолжительные беседы.
Княгиня Напраксина не опровергала и не поддерживала этих слухов.
Но было несомненно, что она пользовалась расположением вдовствующей императрицы.
Старый князь Бахтеев, скептик и вольтерьянец, никогда не упускал случая как‑нибудь посмеяться над княгиней.
И теперь, представляя ей своего племянника, он сказал:
– Обратите его, княгиня, в свою веру; он слишком военный. Не сделаете ли вы из него пророка или по крайней мере апостола? Человечество нуждается в тех и других. А для наших дам, утративших всякую веру, они необходимы. Особенно молодые и красивые.
Княгиня бросила на него злобный взгляд и ответила:
– А для мужчин, особенно старых, потерявших веру в Бога, нужны пророчицы, конечно, молодые и красивые.
Легкая краска выступила на бледных щеках князя Никиты, но он с легким поклоном возразил:
– Клянусь Богом, вы правы, княгиня. Нас, старых грешников, может направить на путь истины лишь молодость и красота. Мы достаточно стары и опытны, чтобы проникаться ханжеством своих ровесниц.
– Надеюсь, князь, – сказала княгиня, – вы не успели еще насадить в душе вашего племянника гибельных доктрин революционной Франции, ниспровергающих троны.
– Спросите его, княгиня, – равнодушно ответил князь.
– Приходите ко мне, молодой человек, – милостиво заметила княгиня, – с удовольствием глядя на красивую фигуру молодого офицера.
Лев Кириллович низко поклонился, целуя ее руку.
– А это наш вице – канцлер, – с усмешкой продолжал князь, знакомя Левона с молодым, изящно одетым человеком.
Это был секретарь канцлера Румянцева – Бахметьев Григорий Иванович.
– О, князь, – произнес он, – я самый маленький из всех секретарей графа.
– Но, но! – ласково заметил князь, отходя.
– Господин Гольдбах, позвольте представить вам моего племянника, – проговорил по – немецки князь.
В черном фраке, с большим белым галстуком на шее, Гольдбах церемонно поклонился.
– Это тоже один из вершителей наших судеб, – смеясь, сказал князь, – секретарь и правая рука барона фон Штейна.
– О, ваше сиятельство, – ответил немец, низко кланяясь.
– Не скромничайте, господин Гольдбах, – продолжал князь, скажите, какие новости вы имеете от барона?
– Последние известия были от барона очень утешительные. Русский император учреждает патриотический комитет по делам Прусского королевства, – ответил Гольдбах. – В состав комитета вошел и барон.
– Ну, конечно, – отозвался князь, – а у нас тут тоже образовывается комитет по оказанию помощи потерпевшим от неприятеля в минувшем году. У нас хлеба нет, господин Гольдбах, – закончил он.
Гольдбах сочувственно покачал головой.
– О да, – сказал он, – но ваш государь так добр, он истинный отец своих подданных. Закончив дела за границей, он, конечно, облагодетельствует и Россию.
В своем патриотическом настроении Гольдбах едва ли сознавал, что он сказал. Ему казалось совершенно естественным, чтобы его родина всегда и везде была первым предметом забот всех государей и всех народов.
На при этой наивно дерзкой фразе старый князь вспыхнул и, отступив, насмешливо заметил:
– Да, наш государь очень добр, вы правы, господин Гольдбах, он действительно добрый отец, и мы ждем хлеба и, конечно, получим его; вам ведь известно изречение, – закончил князь: «Ein guter Vater giebt seinen Kindern nicht einen Stein, we
Ошеломленный Гольдбах не успел ответить и еще решал, обидеться или нет, как Никита Арсеньевич уже отошел от него с довольной усмешкой.
Внимание Льва Кирилловича давно уже привлекал третий гость, красивый молодой человек с бледным, утомленным лицом и черными усами. В петлице его фрака краснела ленточка. Лев Кириллович подметил его острый, сверкнувший ненавистью взгляд, брошенный на Гольдбаха.
– А вот и самый мой дорогой гость, – с внезапным чувством произнес князь, останавливаясь перед этим бледным молодым человеком и нисколько не заботясь, по свойственной ему манере величавой надменности, как отнесутся к его словам остальные гости. – Протяни ему руку, Левон, – это наш благородный враг, виконт де Соберсе. Виконт, – обратился он к своему гостю, – это мой племянник князь Бахтеев. Он храбро сражался с вами, но мы умеем уважать доблестного врага.
Старый вельможа Екатерины был величествен в эту минуту. Свободной гордостью и сознанием силы веяло от всей его могучей фигуры и прекрасного лица, обрамленного массой седых кудрей.
– Вы очень великодушны, князь, – слегка глухим голосом произнес виконт. – Только ваша доброта позволяет переносить мне мое тягостное положение…
– Но, но, – ответил князь (у него была привычка повторять в разговоре: но, но!), – не будем говорить об этом.
Лев Кириллович пожал протянутую руку. Исполнив свои обязанности, князь отошел к жене.
– Вы сами военный, – быстро начал француз, обращаясь к Льву Кирилловичу, – вы, конечно, поймете меня. – Его щеки покраснели. – Я полковник легкого конного полка кавалерии неаполитанского короля… Я в плену… Вам известно, что война перенесена за границу. Вы можете представить мои чувства. Я был при Маренго, Аустерлице, Иене, Фридланде и Ваграме… Сам император вручил мне этот крест Почетного Легиона на полях Ваграма. Могу ли я быть спокоен, томясь в плену, когда новая, страшная война началась против моего императора. Вы ведь понимаете меня?
– О да, – ответил Бахтеев, – я понимаю вас, я бы сам испытывал на вашем месте те же чувства.
– Вот видите! – воскликнул француз. – Мне тяжело видеть торжество победителей… Но, быть может, благоразумие одержит верх. Император Наполеон всегда высоко ставил императора Александра. Они могли бы поделить мир пополам…
– Это говорит и мой дядя, – ответил Лев Кириллович.
– Вот видите, видите, продолжил Соберсе, – граф Румянцев, ваш канцлер, против войны. Говорят, князь Кутузов тоже против. Ваша родина разорена. Чего же хотите вы? Увлекаясь личной дружбой к прусскому королю или ненавистью к Наполеону, ваш император губит свою империю.
– Я не могу обсуждать поступков моего императора, – сухо отозвался Лев Кириллович.
– О, я понимаю вас, – воскликнул Соберсе, – я знаю, что значит преданность императору. Но я хочу сказать, что, несмотря на войну и поражения, мы не чувствуем к вам ненависти. Ведь и вы тоже? Да?
– Да, – ответил Бахтеев, – вы правы. Хуже всех вели себя в России немцы и особенно баварцы.
– Видите! И вы хотите их защищать! – с горечью воскликнул Соберсе.
Этот пленный французский офицер внушал Бахтееву невольную симпатию.
– Мы еще поговорим, – сказал он, пожимая руку французу.
А в другом углу салона слышался слащавый голос Гольдбаха:
– Наши герои Штейн и Шарнгорст. Вся Германия восстала. У нас есть свои Тиртеи, Арндт и Кернер. У нас будут и свои амазонки и свои Жанны д'Арк. Пожертвования текут рекой. За железное кольцо – символ жертвы родине – отдают последнее достояние. «Отдаю золото за железо»(«Gold gab ich fur Eisen»), как выгравировано на этом кольце. Наши потомки будут с гордостью показывать это железное кольцо – символ героизма и самоотверженности. Германия восстала, как один человек. Студенты, профессора, как великий Фихте, художники, как Щадов, поэты, как Кернер и барон де ля Мот – Фуке, идут в ряды народной армии. За это железное кольцо наши девушки отдают золото своих волос. О! Германия освободит мир от этого чудовища! – с пафосом добавил Гольдбах.