Страница 43 из 63
Впрочем, прежде надо сказать вот о чем: в орбиту «тбилисского дела» я оказался втянутым совершенно случайно.
В марте 1989 года состоялся Пленум ЦК КПСС по аграрным вопросам. Поскольку в составе Политбюро именно я и В.П. Никонов в тот период занимались аграрными делами, то вполне естественно, что основная нагрузка по подготовке Пленума легла на нас. Так как решения Пленума были принципиально важными — он определил основы аграрной политики, — то сразу же встала проблема широко разъяснить ее крестьянину. Поэтому вскоре я вылетел в командировку в Брест, где собрались на большой совет аграрники Украины, Белоруссии и Прибалтики.
Из Бреста прилетел вечером шестого апреля, а уже восьмого, в субботу, должен был уйти в краткосрочный отпуск: нагрузка последних месяцев была высокой, и Политбюро приняло решение дать мне небольшую передышку — разумеется, в счет полагавшегося отпуска.
Тут небезынтересно сказать несколько слов о режиме работы членов Политбюро ЦК КПСС
Еще при Брежневе, когда Леонид Ильич заболел, Политбюро приняло решение ограничить продолжительность его рабочего дня. Затем эти послабления были распространены на других членов Политбюро: пятница считалась днем работы с документами на даче, суббота и воскресенье — днями отдыха. Кроме того, сократили и рабочие часы. Помню, когда прилетал в Москву из Томска, темп столичной жизни был у меня бурным. Решая множество вопросов за три-четыре дня, как говорится, подметки стаптывал от беготни по ведомствам и организациям. Но знал, что после пяти часов вечера члены Политбюро уже не принимают, уезжают отдыхать.
Кстати говоря, первые секретари обкомов, которые подобным же образом метались по Москве, целыми днями «сидели на чаях», чаще всего не успевали даже бутерброд проглотить, не то что нормально пообедать. И кому-то в ЦК — наверняка бывшему обкомовцу, прошедшему через эти «безобеденные муки», — пришла в голову славная мысль: открыть для приезжих буфетик, где можно в любое дневное время слегка перекусить. Но это — так, в порядке воспоминаний.
Когда Генеральным секретарем ЦК стал Андропов, установленный порядок работы сам собой, без всяких постановлений, попросту говоря, улетучился. Минуя нормальный режим, все перешли от укороченного рабочего дня сразу к удлиненному. Лично мне приходилось засиживаться до девяти, даже до одиннадцати часов вечера. Очень много работали и все остальные члены руководства. Словом, обстановка была такая же, как в обкомах, райкомах партии, где привыкли не считать часов работы.
А что касается отпусков, то на Политбюро утверждали их график. Обычно Горбачев, Яковлев, Шеварднадзе, Медведев, Лукьянов отдыхали в одно и то же время. Хотя бывали изредка случаи, когда у кого-то из них отпуск выпадал и на другие месяцы. Горбачев и я всегда отдыхали в разное время.
Возвращаясь к апрельским событиям 1989 года, вспоминаю, что день 7 апреля складывался у меня очень напряженно: вчера прилетел из командировки, а завтра — улетать в отпуск. Между тем предстояло множество дел. Из командировок я всегда привозил блокнот, заполненный фактами, наблюдениями, просьбами местных руководителей. Поэтому приходилось связываться с различными ведомствами, убеждать, нажимать. Такова была практика тех лет: члены высшего партийного руководства по просьбе товарищей с мест оказывали им через центральные министерства и ведомства необходимую помощь, чаще всего хозяйственного плана.
Из каждой поездки я привозил ворох деловых бумаг. И на сей раз задача состояла в следующем: систематизировать просьбы с мест, как говорится, запустить их в работу. На этот раз предстояло все выполнить за один день.
Поэтому с утра я попросил своего секретаря ни с кем не соединять меня по телефону, сказал, что принимать не могу, и сосредоточился на осмыслении тех вопросов, которые поставили перед ЦК в Белоруссии.
Вообще говоря, будучи членом Политбюро, я принимал много людей, в приемной у меня всегда был народ. В приемной работали секретари В.Г.Агапов, А.В.Старцев, весьма опытные и порядочные товарищи. Как положено, велась предварительная запись на прием, однако, если дело срочное или же человек приехал из области, из республики, я его принимал сразу — независимо от ранга и должности. Это было известно в ЦК всем. Но когда надо было обдумать тот или иной вопрос, подготовиться к выступлению, поработать над документами, я порою переключал телефоны на приемную и просил никого ко мне не пускать. Такие случаи диктовались только исключительными обстоятельствами.
Седьмого апреля 1989 года в силу вышеизложенных причин обстоятельства складывались именно так.
Мой кабинет в ЦК числился под № 2. О том, при каких обстоятельствах я «переселился» в этот кабинет, с которым у меня были связаны воспоминания сусловского периода, я рассказывал в другой главе. Здесь же замечу только, что кабинет был просторный, на пятом этаже, угловой, светлый, окнами на Старую площадь. Помимо письменного стола, в нем, конечно, был и продолговатый стол, за ним я всегда беседовал с посетителями. Между прочим, западные корреспонденты, которые у меня бывали, некоторые из них писали в своих материалах: «Я беседую с господином Лигачевым в его мрачном кабинете, в здании ЦК напротив КГБ…» Почему в мрачном? Ведь кабинет, повторяю, был светлым. Почему напротив КГБ? Ведь здание Комитета госбезопасности находится на почтенном отдалении. Видимо, некоторые журналисты таким приемом пытались, что называется, «создать атмосферу». А ради этого, по их понятиям, можно исказить реальную обстановку. В общем, кабинет считался удобным, довольно тихим, располагавшим к сосредоточенной работе. Углубившись в дела, я не заметил, как пролетели утренние часы. Но неожиданно открылась дверь, и вошел секретарь:
— Егор Кузьмич, звонит товарищ Чебриков. Он настоятельно просит, чтобы я соединил его с вами.
Чебриков в тот период уже стал членом Политбюро, секретарем ЦК КПСС, занимался административными органами и вопросами национальной политики. Виктор Михайлович — человек сдержанный, деликатный, и я сразу понял, что без крайней необходимости он не будет проявлять настойчивости. Видимо, она продиктована какими-то чрезвычайными обстоятельствами. Вдобавок здесь следует сказать, что в тот день, седьмого апреля 1989 года, Горбачев находился с визитом в Лондоне. Правда, общий отдел уже проинформировал, что прилет Генерального секретаря намечен на вечер. Но это лишь усилило мое беспокойство в связи со звонком Чебрикова: Генсек прилетает вечером, а Виктор Михайлович настаивает на безотлагательном разговоре. Значит, дело действительно особо важное и особо срочное.
Короче говоря, я попросил соединить меня с Чебриковым.
Поздоровавшись, Виктор Михайлович сразу перешел к делу:
— Складывается сложная обстановка в Грузии… — И вдруг предложил: — Егор Кузьмич, пожалуй, я лучше сейчас к вам зайду.
Ожидая Чебрикова, я вспоминал происшедшее в Грузии в ноябре 1988 года, когда только послание Горбачева и срочное прибытие в Тбилиси Шеварднадзе позволили избежать непредсказуемого развития событий. Очевидно, ситуация снова начинает выходить из-под контроля. Предположения мои подтвердились после первых же слов Чебрикова.
— Плохо у нас дело в Тбилиси, — начал Виктор Михайлович. — Разве вас не информировали?
— Я только вчера вечером прилетел из Белоруссии, совершенно не в курсе…
— События развиваются еще более остро, чем в ноябре и феврале. Идут непрерывные митинги, раздаются угрозы расправы с коммунистами, требуют выхода Грузии из состава СССР, подготовлено обращение к ООН о вводе войск.
— Чья это информация, Виктор Михайлович?
— Патиашвили [9].
Я нахожусь с ним на постоянной телефонной связи. Михаил Сергеевич прилетает вечером, но Патиашвили утверждает, что обстановка накаляется с каждым часом. Надо собраться, обсудить создавшееся положение, выработать рекомендации, чтобы к прилету генерального из Англии было ясно, что делать. Прошу вас, Егор Кузьмич, созовите совещание.
9
Джумбер Ильич Патиашвили— тогда первый секретарь ЦККП Грузии.