Софья Алексеевна

— Да откудова ей здесь взяться, сама подумай.

— Что мне думать, коли я ее узнала, и она на меня глядела, глазами вроде знаки делала. В притворе стояла, как мы мимо проходили. Как простая крестьянка одета. Из-под платка одни глаза видны.

— Ты по глазам одним и узнала, Федосьюшка?

— Да не по глазам — она легонько платок-то откинула. И мальцы возле нее, два Ивана ее стоят. Не иначе, что передать хочет. Как бы тут исхитриться!

— Никак к дверям идет кто.

— Сестра Маргарита! Сестра Маргарита! Тут вам крестьянка местная соломки на протопку привезла. Сейчас укладывать станет. Не бойтеся, я тут недалеча буду.

— Тебя, Марфушка, Палашка кличет. Может, откликнешься?

— Знаешь же, Федосьюшка, нет у меня иного имени, как Марфа, и не будет, как они, проклятые, надо мной ни измывались. И откликаться ни за что не стану.

— Тогда я сама дверку-то чуть-чуть открою… Батюшки, Дарьица, ты ли!

— Я, я, царевна матушка Федосья Алексеевна. Покуда парни мои соломку укладать станут, поговорить можно. Еле лошадь да солому нашла, чтоб к вам пробраться. Стерегут вас чернички, как зеницу ока стерегут. Под новый праздник только смилостивилися, разрешили к вам подъехать.

— Ты-то как, Дарьица? Иваны-то твои родными племянниками Кариону Истомину приходятся, а Карион нынче в чести.

— Да была я за его братом, подьячим курским Гаврилой Истоминым. Уж после его смерти по второму разу за иноземца Михайлу Гульского вышла. Братец мой, Сильвестр Медведев, сосватал. Только что теперь говорить. Брата казнили. Мужа в Сибирь сослали, имущество все как есть на государя отписали. Нешто с такими нищими Карион возиться станет.

— И ничем племянникам не помог?

— Где там! Спасибо, не донес на меня-то. Поди, испужался, коли племянников осиротит, самому ими заниматься придется. Да не о том мы, царевны государыни, говорим. Софью Алексеевну в соборе на заутрене удалось мне повидать.

— Господи! Что она? Что говорила? Какова из себя?

— Только и могла вам поклоны передать. Потемнела с лица, государыня наша, больно потемнела. Глаза словно провалились. Руки четки перебирают, а видать, сильные еще. Спина не согнулася. А в волосах серебряные нитки густо-густо пошли. Сказала, от болезни каменной страдает. Зелья бы какова, да отравы боится. Терпит, страдалица наша. На иконе я ей пообещалась, что сыщу Марфу Алексеевну да Федосью Алексеевну. Еще — о князе Василии Васильевиче хотела узнать — нет ли весточек каких.

— Какие весточки! С Мезени сюда с соломкой не прибредешь.

— Еще сказать велела, стрельцов более тысячи казнили. Москву всю кровью залили. Петр Алексеевич остановиться не может.

— А святейший? Неужто он молчит?

— А когда он Нарышкиным наперекор что говаривал?

24 июля (1700), на день памяти мучеников благоверных князей Бориса и Глеба, во святом крещении Романа и Давида, патриарх по случаю параличной болезни, ожидая кончины, изволил посвятить себя маслом.

13 октября (1700), на день празднования Иверской иконы Божьей матери патриарх Адриан скончался. По Адриане в день его кончины и потом в Четырехдесятницу, спускаючи с патриарша Кремлевского большого двора, нищим мужеска и женска полу и малым ребятам в первый день 1502 человекам, а во второй 1657 человекам роздано по 2 деньги. Да в день погребения роздано таким же нищим 5137 человекам по 2 деньги, по Приказам колодникам 608 человекам по 6 денег. Октября 25 кресцовским и безместным попам 191 человеку по 3 алтына по 2 деньги, дьяконам 15 человекам по 10 денег.

— Сестра Маргарита, а сестра Маргарита! Опять не отвечаешь, гордыню свою сатанинскую тешишь. Нету более царевны Марфы Алексеевны! Скончала царевна Марфа Алексеевна земной живот свой. Есть инокиня Маргарита — инокиней и умрешь. Да все равно молчи, молчи — велено мне тебе новость передать: кир-Адриан помер. Все равно молчишь? Так вот не сможешь ты, если бы и захотела, к новому преосвященному с просьбой о милости обратиться. Не будет больше патриарха на Руси. О, Господи! Выговорить страшно. Государь Петр Алексеевич патриаршество порешил. Во главе пресвятой нашей православной церкви местоблюстителя патриаршьего престола рязанского митрополита Стефана Яворского поставил и подчинил его Монастырскому приказу. Мусин-Пушкин у нас теперь делами церковными управлять станет. [143]Да нет, князья церковные не сразу с новшеством таким согласилися. Спорить было начали. А государь вынул Духовный регламент и сказал: «Вы просите патриарха — вот вам духовный патриарх. А противомыслящим сему — вот вам булатный патриарх», саблю выхватил да ею по столу наотмашь и стукнул.

Ох, государыни-царевны, что-то будет, что-то будет. Сам государь постов давненько не соблюдает. В каждый день мясо ест, вином запивает. А теперь вот и для солдат добился от константинопольского патриарха разрешения на повседневное мясоедение, число молитв сократил. Выходит, ежели солдат за день раз лоб перекрестит, и на том спасибо, и то ладно.

Да вот еще новостишка какая. Начальник-то стрелецкий князь Иван Борисович Троекуров в третий раз женился. Мышей уж не топочет, грех-то какой, а сестру царицы Прасковьи Федоровны Анастасию Салтыкову за себя взял. Грехи наши тяжкие!

17 января (1701), на день памяти преподобного Антония Великого, Антония Дымского и Антония Черноезерского, в Москве был издан указ отныне строить на погорелых местах никак не деревянное строение, но неотменно каменное или же из глины мазанки по образцам.

30 января (1701), на день памяти Собора вселенских учителей и святителей Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого, в Москве на площади перед Поместным приказом в Кремле повешен Леонтий Кокошкин за то, что он был у приему подвод во Твери и взял 5 рублей денег.

— Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, не пужайся. Это я, Анисим, от Головиных бояр. Не гляди, что угольщиком вырядился. Иначе нельзя. Второй раз в обитель приезжаю. На первый раз только на деловой двор допустили, а сегодня разрешили и к твоей келейке куль угля высыпать. Там среди уголька-то припасы, государыня, разные. Боярыня наша больно убивается, что еда-то у вас гнилая, червивая.

— Откуда знаешь, Анисим?

— От возчиков, государыня, откуда ж еще. Сказывали они, покуда обоз от Москвы сюда дотащится, неделя с лишним пройдет. Зимой еще куда ни шло, а как потеплеет, рыба вся плесневеет. Дух тяжкий от нее идет. Покуда такую отмоешь, да и отмоешь ли.

— Да что нам, Анисим, отмывать. Огня-то у нас и так нету. На сухоядении мы с Марфой Алексеевной. Пожуем чего, да водичкой и запьем — вот и вся наша трапеза.

— Перестань, Федосья Алексеевна! Ты, Анисим, боярыне поклон передай, за любовь и ласку поблагодари, да вот еще письмецо передай. Ровно чуяло сердце, написала да все в кармане носила. Про государыню Софью Алексеевну известно что?

— Пасха подойдет, узнаем. Нехорошо у нас, государыня Марфа Алексеевна, в Москве-то нехорошо.

— О чем ты?

— После казней пожары пошли. Да все в Кремле вспыхивает. Старые люди говорят, при царе Иване Васильевиче таково-то бывало. Государя Петра Алексеевича антихристом кличут. Жесток больно, до баб охоч, а уж пьян как! Кажись, утром глаза продрать не успеет, уже наливается. Ой, никак черничка идет! Прощайте, царевны матушки. Храни вас Господь. А мы о вас в Деденеве денно и нощно Бога молим да в ектеньях [144]поминаем.

19 июня (1701), на день памяти апостола Иуды, брата Господня, и преподобных Паисия Великого, Иоанна отшельника и Варлаама Важского, Шенкурского, вспыхнул в Кремле страшный пожар. Пожар начался возле Чудова монастыря, на Новоспасском подворье и вскоре охватил значительную часть города.

143

Здесь говорится об Иване Андреевиче Мусине-Пушкине, боярине, графе, сенаторе, управляющем делами Монастырского приказа.

144

Ектенья— прилежное моление, делится на ряд кратких прошений, сопровождающихся восклицаниями: «Господи, помилуй!».