Страница 6 из 21
Альбани улыбается. В желтоватом свете электрической лампочки у его лица нездоровый цвет, как у живого мертвеца.
— Когда я был маленьким и даже не подозревал, что приму сан, я услышал, как священник говорит с амвона: « non fomicare» — «не прелюбодействуй», и мне пришло в голову, что это как-то связано с муравьями… [8]Позже священнослужитель объяснил мне, что «прелюбодействовать» — значит совершать нечистые дела.
— По-английски все гораздо скучнее. Шестая заповедь звучит как « Thou shalt not commit adultery» — «не совершай адюльтер». То есть не изменяй в браке.
— Именно. Но все не так просто. Необходимо учитывать исторический и культурный контекст, в котором оформились заповеди. На древнееврейском « nef» — это не только супружеская измена. Церковь отдала предпочтение этому толкованию из-за роста количества адюльтеров в моногамном браке. Но в полигамном обществе, в котором были написаны Десять Заповедей, слово « naʼaf» означало не только адюльтер, но и любую нечестность человека по отношению к себе или другим. Таким образом, « nef» — это неверный, мошенник, обманщик, развратник, распутник — в том числе во всем, что касается секса, но не только.
Альбани останавливается. Дозорные — мужчина и женщина — приветствуют нас прикосновением кончиков дубинок к козырькам фуражек. Почтительный жест, в то же время таковым не являющийся.
Кардинал вздыхает:
— Я говорил вам о происхождении итальянского « fomicare» — «прелюбодействовать». Оно восходит к латинскому « fornix», что значит «арка» как архитектурный элемент. Проститутки занимались своим ремеслом под арками портиков, от этого и происходит глагол.
— Значит, не от муравьев.
— Нет. Любопытно, правда?
Мы пересекаем более освещенную зону. В переполненной комнате стоят торговые прилавки с выложенными товарами: предметы одежды, довоенные вещи. Товар разложен и в погребальных нишах, где некогда находились тела первых христиан. Одна из ниш во всю длину занята старыми комиксами и порнографическими журналами. Кардинал идет быстрыми шагами, не глядя по сторонам. Его дородная фигура явно не вызывает ни страха, ни почтения. На нем такая же спецовка, как и на всех нас. Единственным знаком отличия служит пурпурно-красная шапочка. Ну и обременяющий его жир. Все мы здесь более худые и в среднем более здоровые, чем люди до Великой Скорби. Основные причины смерти теперь не холестерин и не курение. И уж тем более — не автомобильные аварии. И все же смертность сейчас выше, чем раньше. Однажды мой друг-профессор сказал мне, что в наше время основной причиной смерти является чрезмерная расслабленность. Нельзя позволять себе этого. Особенно — будучи окруженным всевозможными опасностями. Каждая из которых потенциально смертельна.
На рынке к нам, в общем, относятся безразлично — проходя его, мы встречаем лишь несколько враждебных взглядов. Коридоры, в которые мы теперь углубляемся, практически безлюдны. В них пахнет землей и плесенью. Думаю, что в этих подземельях мы и сами все пахнем именно так. Только со временем к этому привыкаешь. Но здесь этот запах значительно сильнее. Кроме того, здесь слабое освещение. Генераторы не вырабатывают достаточного количества электрической энергии для того, чтобы повсюду поддерживать видимость смены дня и ночи. В некоторых менее важных зонах вроде этой электричества попросту нет.
Альбани роется в кармане спецовки и достает оттуда светодиодный динамо-фонарик, подзаряжающийся вращением ручки. Ценный предмет. Я даже не знал, что такие еще остались. Когда фонарик был новым, одна минута вращения обеспечивала несколько минут света. Теперь для того, чтобы он работал, кардиналу приходится вертеть ручку без остановки. Но даже и так это изумительная вещь. Не хотел бы я оказаться без него в следующей нише, из которой беззубо скалится на меня чей-то череп, сидящий на горстке бедренных костей. Паутина свисает, как саваны. Настоящая пещера ужасов.
Периодически моя рука задевает в темноте что-то движущееся. Мышь или что-то другое. Говорят, в темноте водятся вещи гораздо хуже мышей.
— Это очень перспективная территория. Однажды она станет предметом строительных спекуляций. Как говорят агенты по продаже недвижимости, «у нее большой потенциал».
Я не могу сказать, шутит кардинал или говорит серьезно.
Не знаю, сколько мы шли — может, мили две — по разным уровням склепов до места, кажущегося мне островом света, — освещенной керосиновыми лампами до комнаты.
Кардинал перестает крутить ручку.
— Будьте терпеливы, если их нравы покажутся вам немного… грубыми. Это солдаты. Воспитание — не самая сильная их сторона. Что вы знаете о внешнем мире, отец?
— Очень мало. То, что рассказывают разведчики.
— Люди, которых мы скоро увидим, знают о внешнем мире все. Или, по крайней мере, все, что необходимо для того, чтобы там выжить. Это самый лучший конвой, какого я смог бы для вас желать.
Небольшое пространство заполнено людьми. Две лампочки и дюжина свечей едва освещают его. Когда мы входим, никто из присутствующих не проявляет ни малейшего любопытства.
Альбани улыбается, чинно неся свое тучное тело среди этих людей, худых, как бродячие псы. Я следую за ним, украдкой разглядывая лица солдат и то, как они двигаются, — медленно, словно бы каждое движение, каждое мельчайшее перемещение должно быть тщательно выверено.
Их шестеро. Они разного телосложения, одеты в разные сочетания камуфляжа. Я без труда определяю, кто из них командир. Он единственный из всех стоит, и кажется, что от остальных к нему стягиваются невидимые нити внимания и уважения.
— Капитан Марк Дюран, — шепчет Альбани, представляя нас, — отец Джон Дэниэлс из Конгрегации Доктрины Веры.
Глаза Дюрана улыбаются, но его губы остаются сложены тонкой, невыразительной складкой. В свои верные пятьдесят он поджар и изящен, как борзая. Он напоминает мне кого-то, какого-то человека из прошлого, хоть я и не могу вспомнить его имени. Офицер делает шаг вперед и, протянув руку, пожимает мою крепкой и резкой хваткой.
— Как у вас с оружием? — сразу спрашивает он.
— Я пользовался им, когда был мальчишкой.
— С тех пор прошла куча времени.
— Лет тридцать.
Сидящий рядом с Дюраном человек усмехается, покачивая головой. Это невысокий коренастый тип с бритым наголо черепом, изуродованным шрамом, и знаками отличия сержанта на куртке.
Дюран хлопает его по плечу:
— Поли, одолжи отцу Джону свой пистолет.
Продолжая улыбаться, сержант достает из кобуры пистолет и протягивает его мне.
— Из чего вы стреляли в детстве? — спрашивает меня капитан.
— О, из тьмы всего. Карабины, пистолеты. Еще автоматические ружья, снайперские винтовки, огнеметы, дезинтеграторы…
Капитан смотрит на меня как на сумасшедшего.
— …плазменные рассеиватели, катапульты, валлийский лук, меч, ионная пушка… Есть даже опыт обращения с тактической атомной бомбой.
— Эй, эй. Минуточку, святой отец. О чем это вы?
— О своем единственном опыте обращения с оружием. Я приобрел его, играя на компьютере и на «Плейстешн».
Капитан Дюран качает головой. Сержант трет подбородок.
— Ну вы же понимаете, что это не считается. Вы правда никогда не стреляли? То есть, из настоящегопистолета?
— Нет. Ни единого выстрела.
Сержант обращается к своему начальнику, так быстро говоря по-французски, что мне еле удается уловить только слова «проблема» и «боеприпасы».
Дюран забирает у меня пистолет.
— Вы понимаете, что это значит — выйти наружу, не умея стрелять? Шансов уцелеть у вас будет меньше, чем у снежинки в аду.
— Я считал, что стрельбу вы возьмете на себя.
Дюран строго смотрит на меня.
— В этой мисси вседолжны быть способны действовать самостоятельно. В отряде нет места обузе. Это значит, что каждый должен быть способен защититься. Иначе он подвергает опасности не только себя, но и всю экспедицию. Ясно?