Корни небес

Мы нашли его с окровавленными ногами, с телом, покрытым тонкими шрамами в форме греческих букв… Мы приняли его в наш отряд. Так Бун из археолога превратился в солдата. Не стоит недооценивать его, святой отец. Он хороший боец и преданный товарищ. И мозги у него — высший класс. Все остальное лишь поза, притворство. Способ примириться с реальностью. Не верьте первым впечатлениям.

— Я не могу представить себе его археологом, — решаюсь я наконец высказать начистоту.

Дюран медленно качает головой:

— А что, священнослужителемможете? Карл Бун был священником. Как вы. Иногда вещи — совсем не то, чем кажутся. Это ведь и в вашем Евангелии написано, нет? Мы видим как бы сквозь тусклое стекло…

— Я думал, что это и вашеЕвангелие. Так что же там было написано, на этой стене? Что написано на теле Буна?

Капитан не отвечает. Он смотрит на меня с улыбкой.

— Имейте веру в Бога. Но и дозиметр время от времени проверять не забывайте.

Потом, продолжая улыбаться, он поворачивается ко мне спиной и идет к мотосаням.

Солдаты возвращаются с балкона с ящиками инструментов и пластиковыми канистрами, полными зеленой жидкости с отвратительным запахом. Они открывают баки мотосаней и наполняют их под завязку. По одним мотосаням на каждых двух человек. Один ведет, другой держит оружие и всегда готов к бою. Рыцарь и оруженосец.

К саням Дюрана приделывают небольшой буксир, на котором его люди закрепляют компактный, но тяжелый на вид металлический ящик. На одной стороне ящика что-то написано. Сквозь дыру в покрывающем его зеленом пластике я вижу часть надписи. Цифры, аббревиатуры. Должно быть, они нашли его здесь, потому что никто не мог нести его всю дорогу от Нового Ватикана.

Удар по спине чуть не сбивает меня с ног. Я резко оборачиваюсь, хватаюсь за нож.

Слишком резко — Егор Битка отшатывается назад.

— Эй, святой отец, я всего лишь ваш номер два…

— Прости, я не хотел тебя напугать.

— Я не испугался. Куда бы мне положить вот это?

Он показывает мне огромную сумку.

— Это моя рация, — поясняет он. — На самом деле, мертвый груз, учитывая, что даже отсюда мы не можем установить контакт с базой.

— Так почему же ты таскаешь ее с собой?

— Потому что, если я ее потеряю или если она сломается, Дюран пристрелит меня.

— Ясно. Думаю, ты можешь повесить ее туда, — говорю я ему, показывая на боковой крючок, который кажется мне достаточно крепким.

— Мне нужно, чтобы руки были свободны, понимаете? Конечно, эти штуки ездят быстро, но снаружи есть существа, передвигающиеся шустрее, чем мотосани…

— То есть, вы используете их не первый раз?

— Нет.

— Они выглядят, как новые.

— Потому что это не те, что мы использовали. Те снаружи, совсем развалюхи. Мы используем новые в каждой миссии.

— Какого рода миссии?

— То одно, то другое. Дайте-ка посмотреть на этот крючок. Ага, вот. Прекрасно держится.

— Учитывая, что нам придется прижиматься друг к другу, ты тоже мог бы называть меня на «ты».

— О’кей, святой отец. Главное, чтобы вы не расценивали это как заигрывание.

Он подмигивает, как мальчишка. Его лицо, испещренное морщинами и старыми шрамами, кажется чудесным видением.

Я не могу сдержать улыбку.

— Минутку внимания, синьоры, — обращается к нам голос Дюрана. — Мы отправляемся через пять минут. Следуйте за ведущими санями и учитывайте, что мы должны добраться до Станции Аврелия до рассвета, а перед Станцией нам еще надо сделать остановку в метро, на EUR. [35]Оба пункта уже установлены на навигаторах. Помните, что, если вы потеряетесь, вы должны вернуться на базу. Не пытайтесь, повторяю, не пытайтесь, снова найти нас. Нам нельзя терять времени. Мы ни для кого не можем задерживаться. Ясно?

Несколько голосов неслаженно и безо всякого энтузиазма подтверждают: «Ясно».

— Минутку, — говорю я. — Я никогда не слышал об этой «Станции Аврелия». Что это такое? Где это?

— Это вы узнаете еще до рассвета.

Римское метро стало (а иначе и быть не могло) первым убежищем населения после того, как радиация начала собирать свою смертельную дань. Думаю — хоть, вероятно, мы никогда этого и не узнаем, — что то же самое произошло и в других частях света. Но метро в Риме, в отличие от московского или лондонского, не очень глубоко уходит под землю. Его защита недостаточна. Оно было лишь первым этапом на долгом пути поисков спасения, который для многих тысяч людей обернулся дорогой к смерти.

Нам не известно, сколько людей живет в этих подземных тоннелях. Мы знаем лишь горстку расположенных ближе всего к Новому Ватикану станций. Они так и не признали наш авторитет. Если они нас и уважают, то только из-за нашей военной силы и нашей скверной репутации. Но, думаю, они с радостью воспользовались бы моментом нашей слабости и напали на нас.

Три станции линии А — Аньянина, Чинечитта и Субаугуста — составляют хрупкую общину, находящуюся в перманентном упадке. По крайней мере, таково впечатление, складывающееся из отчетов ватиканской intelligence [36]— возможно, единственной службы разведки, еще существующей в мире. Отношение Совета к этим поселениям гораздо прозаичнее и ограничивается их оценкой с точки зрения военной силы и возможностей присоединения. Рано или поздно Семьи решат, что игра стоит свеч, и независимости этих трех станций придет конец. Сами по себе они не интересны, но линия А ведет прямо к центру Рима и пересекает богатые магазинами и складами зоны. Если Совет решит расширять свою зону влияния, контроль над ней может оказаться стратегически важным.

Но станция, которая должна стать нашей первой остановкой, не из тех, что известны мне. Я с удивлением вижу, что Дюран указывает на карте станцию линии В.

EUR Ферми.

— Зачем же нам останавливаться там?

Он смотрит на меня. Улыбается.

— Это вы тоже узнаете до рассвета.

Стараясь производить как можно меньше шума, Бун и Диоп поднимают ржавые жалюзи. Их мотосани с уже заведенными моторами стоят в центре комнаты. Шум четырех запущенных машин в стенах гаража оглушителен. Фары выключены. Не считая падающего из комнаты прямоугольника света, здесь царит полная тьма.

Диоп и Бун спешат к своим мотосаням. Загораются четыре мощные фары. Моторы громыхают на пределе.

Первым, естественно, трогается Дюран. Мне не удается понять, кто сидит за ним. Потом, обойдя мои сани справа, отправляется Диоп. Бун, обнимающий негра одной рукой за пояс, испускает дикий крик ковбоя, размахивая шлемом, как будто это техасская шляпа.

Толчок в бок. Я тоже двигаюсь с места, дав газу.

Мотосани рвутся из-под меня, кидаются вперед, как если бы у них была своя собственная воля. Как если бы я ехал верхом на животном. Я выезжаю за дверь и устремляюсь вперед, в темноту. Сани летят на полной скорости, кренясь на снегу. Я обретаю равновесие и выравниваю их ход.

На остальных санях — пара впереди и пара сзади — загораются фары. Я нахожу выключатели и тоже включаю свои. Тьму прорезает туннель света — движущийся туннель, как змея вокруг нас: покрытые снегом машины, стены, бесформенные обломки, которые я объезжаю с поющим сердцем. Просто невероятно снова обрести скорость — нечто, что мы утратили в день, когда мир разлетелся на куски. Это фантастическое чувство. Мне кажется, что я лечу по снегу, а мощный свет, идущий с носа саней, представляется мне клинком, пронзающим потемки. Свист ветра у шлема — чистая музыка, как и рев мотора. Весь этот шум, свет — это крик, это вызов, который мы бросаем Злу, окружающему и желающему поймать нас: длинным теням, быстрым теням, ужасным вещам, подстерегающим в каждой дыре, бывшей когда-то дверью, окном. Мы едем сквозь ночь, наплевав на все, неуклонно двигаясь вперед, поднимая облака снега, сверкающего на свету. Тьма, вонь наших убежищ, страх, как тухлый лак покрывающий ямы, в которых мы скрываемся, — все это исчезает в потоке адреналина, заставляющем сердце учащенно биться.