Муос

— Да, для ленточников они слишком откормлены. Те ж дохлые…

— Америкосы это, вам говорю. Я никогда в перемирие с ними не верил. Вот ведь, сзади решили подползти! К стенке их надо или наверх голыми выгнать, пусть пешком дуют в свою Америку.

Расанов решил вступить в диспут:

— Про какую Америку вы говорите? Мы — россияне, мы из Московского метро.

— Хватит, — прервал старший. — Мы побеседуем с каждым из вас в отдельности и сравним ваши показания. Если что — не серчайте…

Радиста допрашивала женщина. Допрос проходил в темном закутке, составленном из листов фанеры, подпертых по бокам кирпичами и досками. В спину Игоря дышал конвоир, держа в руках какое-то странное оружие. Лицо женщины рассмотреть не удавалось — мешал низко опущенный капюшон балахона. Женщина явно была больна: она громко и хрипло кашляла, иногда замирала, как будто от сильного спазма. Вообще многие жители этой непонятной станции производили впечатление нездоровых, немощных: ходили медленно и ссутулившись, часто стонали и тяжело вздыхали.

Женщина начала без вступлений и довольно недружелюбно:

— Кто ты такой и откуда будешь?

— Я — Игорь Кудрявцев. Из Москвы.

— С Московской линии нашего метро, что ли?

— Нет, из Московского метро.

Последовало долгое молчание, нарушаемое лишь неприятным сопением конвоира сзади.

— А я и не знала, что московское метро соединяется с минским, — с насмешкой произнесла женщина.

— Оно не соединяется. Мы сюда на вертолете прилетели, по воздуху.

Последовала еще более долгая пауза.

Допрос шел долго. Хотя обе стороны общались на русском языке, казалось, что они с разных планет. Радист несколько раз разъяснял местной обстоятельства приема радиопередачи (что такое радио, она представляла смутно). Он терпеливо повторял ей, что они прилетели, чтобы наладить связь, а по-возможности, и постоянный контакт с их метро. Рассказал про вертолет, вышку мобильной связи, их путь сюда и столкновение с дикарями в дебрях бело-желтого леса.

Но было ясно, что женщина ему не верит. Она несколько раз выходила, оставляя его наедине со стражником, с кем-то совещалась. До Радиста долетали приглушенные фразы: «Все, что они говорят, сходится… но легенду можно выдумать… С другой стороны, ты видел их оружие… во всем Муосе столько боеприпасов ни у кого не осталось, даже в бункерах Центра… А пайку их видел… тушенка… в Муосе такой нигде не делают… да и откормленные смотри какие… Неужто и вправду с Москвы… Здорово б, если б это оказалось правдой… Но кто мог им послать сигнал?.. Короче, мы не разберемся, нужно в нижний лагерь их, там пусть Талашу докладываются».

Через некоторое время Радисту показалось, что женщина начинает ему верить, хотя и пытается это скрыть. Ее выдавали вопросы, которые она задавала: «Есть ли у вас радиация? Много ли у вас мутантов? Чем вы питаетесь?». Но на некоторые вопросы Радист просто не мог ответить, не понимая их смысла, чем вызывал еще большее недоумение у ведшей допрос: «Есть ли у вас ленточники? Поделены ли ваши станции на верхние и нижние лагеря?»

Почувствовав изменение в настроении, Радист осмелился и спросил:

— А почему вы все здесь так одеты?

Женщина молчала. Радист подумал было, что спросил что-то по местным меркам неприличное. Но вдруг женщина откинула капюшон балахона, и Радист содрогнулся. Правая щека и весь лоб незнакомки были сплошной опухолью насыщенно-бордового, а местами — сиреневого цвета. Опухоль растянула рот в кривую чудовищную улыбку. Глаз заплыл, что делало лицо еще более отвратительным. Впечатление было таким ужасным и неожиданным, что Радист отшатнулся. Потом тихо извинился. Женщина поспешно натянула балахон и, снова закашлявшись, сказала:

— Уж теперь-то точно вижу, что ты не из Муоса. Привыкай, красавчик: здесь ты еще и не то увидишь… Добро пожаловать в Муос… — Потом, помолчав, добавила: — Еще не так давно, до прихода в верхний лагерь, я была самой красивой девушкой в моем поселении, женихов полно было. А теперь… Это все радиация. Ладно, хватит на сегодня…

Несколько часов они оставались разделенными на группы и под охраной. Местные о чем-то совещались между собой, кого-то ждали, куда-то ходили. Наконец москвичей собрали всех вместе и объявили, что ведут их в нижний лагерь. Они подошли к лестнице, перекрытой гермоворотами уже знакомой местной конструкции, поочередно прошли внутрь, спустились и через несколько минут оказались в нижнем лагере.

Если атмосфера верхнего лагеря была угрюмой и зловещей, то в нижнем царил гомон сотен голосов, крики, смех и плач детей. Весь лагерь был похож на муравейник, причем бросалось в глаза, что обитатели его очень молоды: дети, подростки, парни и девушки. Пахло потом, едой и плохо убираемыми туалетами. Людей в балахонах здесь не было видно. Радист, осмотревшись, начал понимать, что верхний лагерь — это подземный вестибюль и переходы, а нижний — собственно, станция метро.

Здесь их встретили более приветливо — поздоровались со всеми за руку и пригласили идти за собой. У некоторых из сопровождавших были перекинуты за спину все те же странные самострелы. На станции, или в лагере, как его здесь называли, буквально некуда было ступить. Привычных для Московского метро палаток здесь было мало. Стояли какие-то коробки, неуклюжие каркасы, обитые досками, фанерой, картоном, тканью и еще невесть чем. Видимо, эти конструкции и служили жильем для местных. Кое-где у стен убогие лачуги, прижавшись друг к другу, стояли на деревянном помосте и являлись вторым этажом. Такие же помосты возвышались над метрополитеновскими путями с обеих сторон платформы. Под сильно закопченным потолком болталось несколько тусклых лампочек. В трех местах, на свободных от жилья площадках, горели костры, на которых готовилась какая-то еда.

Гостей провели в служебное помещение в торце платформы, где местное начальство устраивало собрания. Даже здесь вдоль стен Радист увидел нары, прикрытые тряпьем, — в перерывах между совещаниями это место тоже использовали как жилье. Их пригласили сесть прямо на нары или на табуретки, которые местные доставали из-под нар, вытирая рукавами от пыли.

Радист обратил внимание на девушку, которая руководила встречей. Сначала он подозрительно ее рассматривал, боясь увидеть признаки ужасной болезни, которой была поражена обитательница верхнего лагеря. Но девушка выглядела вполне здоровой. Более того, она была красива. Приятная манера говорить — с едва заметной улыбкой, при этом глядя собеседнику в глаза — делала ее очень привлекательной. Убедившись, что все готовы ее слушать, она заговорила легко и складно, как будто заранее готовила свою речь:

— Чтобы упростить наше дальнейшее общение с вами, сразу скажу, какую информацию о вас мы получили из Верхнего лагеря. Совет верхнего лагеря сообщил нам, что вы появились со стороны Партизанской, называете себя жителями Московского метро, прилетевшими сюда на вертолете на зов какой-то радиостанции. Совет верхнего лагеря не нашел никаких данных, которые бы опровергли ваше сообщение. Что касается истинных целей вашего прихода в Муос и того, являетесь ли вы друзьями и теми, за кого себя выдаете, проверить их непросто. Мы допускаем, что сказанное вами — правда, но вынуждены относиться к вам с определенной осторожностью. Мы постараемся в разумных пределах оказать вам содействие в осуществлении ваших целей. Но оружие, как вы сами понимаете, вернуть сейчас не можем. Это будет сделано при определенном условии, о котором мы поговорим позже. Прежде чем задать вам интересующие нас вопросы, мы готовы ответить на ваши.

Девушка проговорила все это очень быстро, на одном дыхании. Радист едва уловил смысл этой протокольной речи. Он был готов биться об заклад, что его спутники, привыкшие слышать лишь короткие команды, не поняли и половины того, что она выдала. Расанов, напротив, оценил ораторские способности и невольно кивнул, хотя был недоволен решением по поводу оружия.

— Что это за люди в длинных одеждах в поселении, которое вы называете верхним лагерем? Они с вами заодно? — спросил кто-то.