Отец Кристины-Альберты

Нет. Никак не уследить. Чушь какая-то. Видимо, упускаешь суть. Словно слушаешь кого-то, кто стоит далеко, так что слова еле доносятся, зато он красноречиво жестикулирует и играет голосом.

Внезапно возникла неловкая пауза. Все сохраняли неподвижность, точно окаменев.

«Человек, рожденный женою, краткодневен… Как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень…»

Невидимые руки привели гроб в движение, и он заскользил к дверям, которые раскрылись, чтобы принять его. Бобби казалось, что он слышит рев печи, для которой предназначался этот гроб. В его воображении пламя в печи взметнулось и заревело — звук, подобный реву урагана, стихийный, смятенный звук…

Жизнь — тоненькая пленка на одной планетке, но пламя ревет вот так, и ураганы налетают, закручивая смерчи, и уносятся к самым дальним звездам в неизмеримых глубинах космоса. Этот могучий, хаотичный рев — истинный голос безжизненной материи, а не мертвой, ибо то, что никогда не жило, мертвым быть не может — да, безжизненной материи вне, ниже и по ту сторону жизни.

Все в часовне словно замерли, склонились, затихли и съежились до самых крохотных размеров перед этим бездушным, пожирающим грохотом в душе Бобби.

Глава IV

Май в Удиморе

Бобби тут же полностью забыл это видение стихийных сил, вызванное кремацией, ибо сознание не сохраняет подобное. Это мешает жизни. Но голос священника, повторяющего доводы святого Павла, и часовня крематория — маленький гроб, ожидающий, когда его отправят в вечность, фигуры в черном там и сям на желтых скамьях сразу ярко воскресли в его памяти, едва Пол Лэмбоун принялся цитировать и перекручивать знакомые слова о контрасте между тленным и нетленным, развивая на их основе собственную фантастичную философию. Бобби всегда намеревался медленно и внимательно прочесть на досуге текст заупокойной службы, но так и не собрался, о чем теперь очень пожалел. В результате он — и Павел из Тарса — оказались в полной власти Пола Лэмбоуна, а он знал, что Пол Лэмбоун обожает изобретательно чуть-чуть передергивать.

Был очень теплый, безмятежно безветренный майский вечер, гости Лэмбоуна расположились после обеда сумерничать, кто внутри у открытых дверей, кто в плетеных креслах на террасе. Он глядели вдаль на болота и спокойное море за ними. Небо было точно внутренняя сторона темно-синей полусферы, на которой загорались все новые и новые мириады звездных светлячков. Рай и Уинчелси припали к земле под ней — два черных низких горба со светлыми пятнышками двух-трех уличных фонарей и освещенных окон. По морю удалялся сияющий яркими огнями пароход. Быстро и ровно луч ближайшего маяка скользнул по дальним равнинам, приблизился, озарил лица беседующих, озарил комнату, вырвал из темноты колокольню и купу деревьев, вновь их в нее погрузил и заскользил дальше. И почти сразу возник вновь — узкая белая полоса света, быстро приближающаяся по равнине.

Когда начинаешь пропускать разговор мимо ушей, обнаруживаешь, что вокруг соловьи, соловьи, соловьи. Они только что прилетели с юга. Один или два устроились на деревьях совсем близко, остальные подальше ткали легкую завесу над видимой вселенной — завесу из нежных переливчивых звуков.

Бобби сидел на ступеньке между комнатой и террасой, прислонившей спиной к косяку, а рядом стояла пустая чашка из-под кофе. Он устроился там у ног Кристины-Альберты, которая неподвижно сидела в глубоком кресле. Лицо ее казалось неясным в сумраке, но когда она затягивалась сигаретой, на него ложился багровый отблеск, и оно выглядело незнакомым.

А ведь днем ему казалось, что никого в мире он не знает так, как ее. Она его целовала, тянула за уши, а он целовал ее голые плечи и крепко обнимал. Дивайзис тоже молчал, погруженный в свои мысли. Он сидел за Кристиной-Альбертой по ту сторону раздвинутых дверей и в таком сумраке, что Бобби видел только его сверкающие ботинки и носки, кроме тех секунд, когда его лицо освещал луч маяка. Было время, когда Бобби думал, что Дивайзис влюблен в Кристину-Альберту, и его томило смутное необъяснимое чувство, что она влюблена в Дивайзиса или была в него влюблена. Ему чудилось, что их отношения прячут тайные глубины, но он понятия не имел какие. Люби Кристина-Альберта Дивайзиса, она бы прямо сказала об этом. Бобби не представлял себе, что могло бы ей помешать. Но сегодня она обняла и поцеловала Бобби, так не может же она любить другого!

Однако последние три-четыре месяца она часто бывала с Дивайзисом; Бобби не раз наблюдал, как влияют на нее, как меняют ее разговоры с ним. Она завела манеру ссылаться на него и говорила именно то, что сказал бы он. Эта поглощенность Дивайзисом совершенно не устраивала Бобби, была для него тяжким испытанием. И вот он внезапно узнал, что Дивайзис вовсе не предмет ее любви и никогда им не был. Сегодня она доказала ему это бесповоротно. И вот теперь, испытывая что-то среднее между гордостью и рабской преданностью, Бобби сидел у ее ног. Он сидел у ее ног совсем рядом с ней, а Дивайзис затерялся где-то во мраке на расстоянии целых трех ярдов от них.

Если не считать нескончаемого монолога Лэмбоуна, все больше молчали. А сейчас они еще меньше были склонны к разговорам.

— Такой совершенный вечер! — чуть вздохнула Маргарет Минз, уютно устраиваясь в большом плетеном кресле на террасе. — Я не могу разговаривать. И только благодарю Бога, что я живу на свете.

На этой девушке, как внезапно стало ясно Бобби две недели назад в Лондоне, намеревался жениться Дивайзис. Она резко вышла на сцену и смела треугольник, упорно рисовавшийся в воображении Бобби. Хрупкая, нежно миловидная, в сумраке она казалась такой же призрачной и душистой, как ночная фиалка, и была она замечательной пианисткой. Накануне вечером она играла два часа. Сестра Пола мисс Лэмбоун была извлечена откуда-то с запада Англии, чтобы играть роль хозяйки, пока помолвленные гостят в коттедже. Бобби пытался завести с Кристиной-Альбертой разговор о Маргарет, но Кристина-Альберта не хотела говорить о ней.

— Видишь ли, — невозмутимо сказала тогда Кристина-Альберта, — она открыла ему мир музыки. Вот, что их сблизило. Она умна, она очень безыскусственна и умна.

— Я даже не слышал о ней — пока ты не упомянула про их помолвку.

— Они вместе ходили на концерты и всякое такое. Он с ней знаком гораздо дольше, чем со мной.

— А когда ты познакомилась с Дивайзисом?

— Примерно тогда же, когда папочка явился на Мидгард-стрит. Совсем недавно. Едва ведь полгода прошло. Пол Лэмбоун привел меня к нему посоветоваться о папочке. А они уже вместе больше года. Я думала, что их только музыка интересует. Друзья и друзья. И я думала, что он не собирается жениться во второй раз. И тут он решил — совсем внезапно. — Кристина-Альберта призадумалась. — Так уж устроена жизнь, Бобби. Накапливается, накапливается, и вдруг решаешься.

— Она не могла решить? Заставляла его ждать?

— Не она, — ответила Кристина Альберта с удивительной жесткостью в голосе. — Нет, — сказала она. — Решил он. — Казалось, она почувствовала, что выразилась не вполне ясно. — Он просто взял дело в свои руки.

Это был второй визит Бобби в Удимор. Пол Лэмбоун внезапно счел нужным собрать гостей в коттедже, видимо, под воздействием помолвки Дивайзиса. В промежутке Бобби виделся в Кристиной-Альбертой десятки раз, и в нем окрепла вера в особенность их отношений. Они заполнили его жизнь. Он постоянно грезил о ней, начиная с того дня, когда она рисовалась ему синеглазой и хрупкой, и всякий раз она оказывалась такой и поступала так, что его грезы разлетались в клочья. Это делало ее необыкновенно интересной. Все больше и больше его интерес к жизни начинал зависеть от нее. Он хотел жениться на ней хотя бы для того, чтобы сберечь этот интерес. Она отказала ему — два раза. И без соблюдения ритуала, положенного для подобных случаев. «Да ладно, Бобби, — сказала она. — Ничего не выйдет. Я не такая, какой ты меня считаешь».