Страница 3 из 108
Жуковский — первый русский поэт, сумевший не только воплотить в стихах реальные краски, звуки и запахи природы — все то, что для человека составляет ее прелесть, — но как бы одухотворить природу чувством и мыслью воспринимающего ее человека. «Мы бы опустили одну из самых характеристических черт поэзии Жуковского, — писал Белинский, — если б не упомянули о дивном искусстве этого поэта живописать картины природы и влагать в них романтическую жизнь». [6]Жуковский в «Вечере» создает и совершенно державинские по своей описательной выразительности стихи, рисуя, как
и в то же время ему принадлежит знаменитая строфа, где в самом описании пейзажа прежде всего присутствует воспринимающий его и умеющий насладиться им поэт:
Восхищение человека передано в трехкратном повторении одной и той же конструкции восклицания («как слит», «как сладко», «как тихо»). Для человека «сладко» плесканье струй, в его восприятии фимиам (запах) «слит» с прохладой, [7]и после этого, наконец, возникает впечатление, что для него и «тихо» веет зефир и трепещет гибкая ива. Неверно было бы расценивать такой метод, как крайний субъективизм Жуковского. Внутренний мир человека (в данном случае включающий в себя и восприятие природы) сам по себе является неким объективным фактом, подлежащим раскрытию в лирике, и в лирике Жуковского он раскрывается с необыкновенной поэтичностью и тонкостью. К тому же типу элегий Жуковского, что и «Вечер», относится написанная позднее элегия «Славянка» (1815) — произведение зрелое и глубокое.
Язык Жуковского в «Вечере» сочетает поэтичность и непринужденность. Вместе с тем, Жуковский строго заботится об эстетической стороне языка; он отбирает только те слова, которые по традиции воспринимаются как эстетически значимые, изящные, хотя уже выходит за пределы специально «поэтической», условно-литературной лексики (примеры такой лексики в «Вечере» — «зефир», «Минвана», «Альпин»).
Как уже указывалось выше, сентиментализм, и в особенности «карамзинизм», был еще в большой мере рационалистичен. Черты индивидуалистического мироощущения ему не присущи вовсе. Отсюда — характерная система своеобразных поэтических «клише» — лишенных индивидуального оттенка условных образов, переходящих из одного произведения в другое. Таков был, в частности, образ сентиментального поэта — «певца», страдающего от несчастной любви, предчувствующего свою раннюю гибель. Этот образ, у Жуковского овеянный подлинной поэтичностью, находим в «Тоске по милом», в ряде других стихотворений и баллад. Перелагая стихотворные отрывки из «Дон-Кихота» (не по Сервантесу, а по переделке Флориана), Жуковский любовный сонет передает в духе сентиментальной пасторали:
В стихотворении «Певец» (1811) Жуковский создал великолепный образец поэзии русского сентиментализма:
Словосочетания «дружбу пел», «пел любовь», «во цвете лет угас», «печален глас» — типичные «клише» карамзинизма. Из таких же «клише», много раз встречавшихся у разных поэтов, состоит все стихотворение (за исключением, пожалуй, одного, психологически более конкретного четверостишия — «Что жизнь, когда в ней нет очарованья…»). Подлинные, интимные переживания Жуковского даны в отвлеченном, сознательно лишенном индивидуальности аспекте. Но Жуковский сумел придать традиционной судьбе сентиментального «певца» колорит драматизма путем создания взволнованной, разнообразной по своим оттенкам интонации. Таковы быстрые переходы от описательного «он сердцем прост», «он нежен был» и т. д. к прямым обращениям к «певцу» — «твой век был миг», «ты спишь»; разнообразие ритмов, рефрен «бедный певец», выделяющийся своим лаконизмом на фоне пятистопных и четырехстопных стихов. «Певец» остался навсегда классически-законченным, программным образцом русского сентиментализма 1800-х годов, воссоздающим образ, наиболее характерный для поэзии и прозы этого стиля.
И вместе с тем, хотя стихотворение точно воссоздает сентиментальный канон, в нем много оригинального. Оно построено так, что образ «певца» не слит с образом автора; «певец», его могила, его внешний и внутренний портрет — как бы самостоятельной жизнью живущая картина, которую рисует перед читателем поэт:
Жуковский начинает постепенно отходить от «клише» сентиментальной поэзии, и они воспринимаются нами в его творчестве как некий анахронизм, как черта преодолеваемой им манеры, в самом его творчестве обнаруживающей свою архаичность. Если в «Сельском кладбище» этот стиль органичен, всецело соответствует содержанию элегии, то уже в финальных строках «Вечера» он кажется наивным и архаичным по сравнению со стилем всего, стихотворения:
В «Славянке» (1815) уже совсем нет этих условных образов в духе сентиментальной поэзии начала века. Творческие связи Жуковского с карамзинизмом становятся все более сложными. Мы видим стремление поэта не только продолжить принципы этого литературного направления, но и реформировать их, отойти от них.
Совершенно новым явлением в русской поэзии явятся баллады Жуковского. От Карамзина и даже от Батюшкова Жуковского отличает также неизмеримо больший размах его литературного творчества, разнообразие жанров и тем, интерес к монументальным формам, развившийся у Жуковского уже в конце 1810-х годов.
«До Жуковского на Руси никто и не подозревал, чтоб жизнь человека могла быть в тесной связи с его поэзиею и чтоб произведения поэта могли быть вместе и лучшею его биографиею» [8], — эти слова Белинского прекрасно характеризуют ту связь поэзии и жизни, которая у Жуковского гораздо более органична, чем в поэзии классицизма и у современных ему русских поэтов 1810-х годов.
говорит о себе сам Жуковский в стихотворении «Мечты».
Грустная настроенность поэзии Жуковского не являлась просто данью модной в те времена элегической «меланхолии». Она основывалась на общественной неудовлетворенности и подкреплялась характером его личной жизни. Вся его молодость прошла под знаком упорной и оказавшейся безнадежной борьбы за личное счастье. Тема самоотверженной, возвышенной и несчастливой любви, проходящая через всю его поэзию, имела глубокие корни в его чувстве к Марии Андреевне Протасовой. Чувство это было взаимным и очень сильным. Жуковский и Маша потратили долгие годы на борьбу и десять лет не теряли надежды, пытаясь добиться согласия матери Маши, Б. А. Протасовой, на их брак. Между тем Е. А. Протасова (урожденная Бунина, единокровная сестра Жуковского) ссылалась на родство и религиозные запреты и была непоколебима в своем отказе. По воспоминаниям всех, знавших М. А. Протасову, она была необыкновенно обаятельна, хотя и не отличалась красотой, — живая, остроумная, простая, сочетающая ум с воображением, доброту с образованностью. «Когда вчитываешься в письма М. А. Протасовой-Мойер, как-то сам собою выплывает в памяти образ пушкинской Татьяны», — заметил П. Н. Сакулин. [9]
6
В. Г. Белинский, т. VII, стр. 215.
7
Этот характерный для Жуковского образ проанализировал Г. А. Гуковский в книге «Пушкин и русские романтики», Саратов, 1946, стр. 42–43.
8
В. Г. Белинский, т. VII, стр. 190.
9
П. Н. Сакулин. М. А. Протасова-Мойер по ее письмам («Известия II отд. Академии наук», т. XII, 1907, кн. 1). См. также: «Уткинский сборник. Письма В. А. Жуковского, М. А. Мойер и Е. А. Протасовой», М., 1904.