Камень преткновения

— Такие дела, связчик. — Шкурихин помотал головой, швырнул на песок принесенный топор и достал папиросы. — Уезжаю от вас. Амба. Сейчас в леспромхоз поплыву, корову у меня там торговали. В общем базарю все лишнее. Выгнал меня Мыльников: дознались, суки, что сохатый в мою петлю попал. Плевать! Подамся на Ману.

Генка догадался, что инспектор не рассказал Петру, как узналась правда. Покосился на брошенный Петром топор — принес, чтобы осетра зарубить, живого не повезешь продавать! — и, щуря глаза, подбираясь в случае чего ответить на удар ударом, сказал:

— Про петлю — это я. Из-за справедливости.

И опять Шкурихин повел себя вовсе не так, как ожидалось. Не ударил, даже не выматерился.

— Черт с вами со всеми. Надоело уже здесь.

Генка растерялся от неожиданности. Готовился если не к драке, так к ругани и оскорблениям, и вдруг…

— А в общем ты молодец, конечно! — сказал Петр. — Я тебя, подлюгу, из тюрьмы за уши вытянул, а ты… Ладно! Я, брат, не пропаду нигде. Шкурихин с людьми жить может…

— Что зверей бил тоже, так я не отпираюсь. Даже не думаю отпираться. За это в тюрьму не посадят, можешь хоть сейчас инспектору рассказать.

— А катер с паузком? — щурясь, спросил Петр.

— Что катер с паузком?

— Ничего, — ухмыльнулся Петр и, раскатав голенища сапог, поднял топор, шагнул в воду. Не оборачиваясь, через плечо бросил: — За это, брат, по головке не погладят. Это тебе не сохатый. Не пять сотен штрафа.

— Ты меня не заводи, — обозлился Генка. — Знаешь ведь, что я ни при чем.

Тогда Шкурихин повернулся, громко пробурлив в воде сапогом.

— А кто должен был за «маткою» обстановку проверять? И закрывать фарватер, покуль бакена нет на месте?

— Следом за «маткой» я в шиверу не плавал, это верно. А фарватер закрывать ни к чему было. Бакены правильно стояли, ни одного «матка» не утащила. Мы с батей к паузку плавали, и «Ласточка» вниз пробежала.

— Когда? После того как Петр Шкурихин верхний бакен назад притянул. Вот вы когда плавали…

— Врешь! — сжимая кулаки и чувствуя, что сердце тоже сжимается, крикнул Генка.

Шкурихин сплюнул в его сторону изжеванным окурком, презрительно повернул спину. Нашарив топорищем кукан, потащил к берегу показавшую спину громадную рыбину. Намотавшаяся на кукан трава соскользнула к узкому рылу осетра, вытянулась длинными, разлохмаченными усами. Когда могучая рыба, до половины вытащенная на плоский берег, была убита, Генка спросил с робкой надеждой:

— Врешь ведь?

— Иди… знаешь куда?

— Врешь! Как собака брешешь! — с вызовом отчаяния закричал Генка, пытаясь вывести Петра из себя: пусть проговорится в горячке, что врет, мстит за свое увольнение, за пятьсот рублей штрафа. Пускай взъерепенится, шарахнет матом и выдумает что-нибудь другое, оскорбит.

Шкурихин даже не обернулся.

— Ладно, пусть брешет! Пойдем, Эля! — позвал Генка девушку, растерянно смотревшую на Петра.

С полкилометра они прошли, не обмолвившись ни одним словом. Потом Генка оглянулся и выругался:

— Гад!

— Врет, конечно! — сказала Эля, но Генка ей не поверил. Потому что ее глаза спрашивали: врет или не врет? Потому что ее руки, беспокойно перебиравшие распахнутый ворот блузки, спрашивали о том же. Спрашивали у него, у Генки.

— Врет, — незнакомым, глухим голосом ответил он на вопрос ее рук и глаз. И стал вспоминать, что и как происходило в то утро.

Уходящая в туман «матка». Слепящая глаза снежная равнина, похоронившая под собой голубой и зеленый мир воды и тайги. Элины губы. И тревожные свистки терпящего бедствие судна внизу, где глухо ворчит невидимая в тумане шивера. Они с Элей бегут к посту. Потом останавливаются. «Слышишь, — говорит он, — отец с Петькой уже в шивере. Нашу моторку я узнаю́ по звуку…»

— Чепуха все это, Эля! Петька, точно, был в шивере, на переметы плавал. Ну и знает, ясное дело, что я не проверял обстановку после того, как «матка» прошла. Теперь пользуется случаем. Стал бы он утащенный бакен на место ставить, куда там!

— Конечно, — сказала Эля. — Разве бы он стал?

— Наоборот бы — это он мог. Чтобы подвести меня под монастырь. Верно?

— Конечно, — согласилась Эля.

— Думал дурачка найти, попугать.

— Конечно, попугать думал, — сказала Эля. — Ведь комиссия же установила, кто виноват.

— Установила…

Генка вздохнул и, поймав зубами нижнюю губу, сжал челюсти. Что она установила, комиссия? Ничего она не установила! Насчет того, что катер винт обломал выше свального бакена, так это как раз никем не установлено. Просто предположение. А потом почему катер не мог действительно соскочить с фарватера в самом начале шиверы? Вовсе не заметил верхнего бакена и взял влево. Бакен от бакена все же далековато, не зря Мыльников еще один ставить велит…

Он увидел себя в рубке катера, у штурвала. Прошли колено, остался за кормой бакен на повороте, и свальный бакен за ним… Черт! Он, Генка, стал бы уваливаться направо, к белому бакену, даже не видя его. Чтобы свальным течением не отшибло в шиверу расчаленный на длинном буксире паузок. Но ведь если бы катер налетел на камни за белым бакеном, паузок действительно вынесло бы на плесо.

— Вообще-то, — сказал он Эле, — старшина мог и хвативши стать к штурвалу. Выпить они все не любят. Вроде тех завербованных, помнишь?

— Конечно!

Генка покосился на девушку — затвердила одно и то же: «конечно» да «конечно». Не понимает ничего, а говорит. На выходе из шиверы никакой самый пьяный рулевой не станет забирать влево, в самые буруны, если даже красного бакена нет на месте. Например, если верхний бакен уволокло «маткой»…

Он испуганно посмотрел на Элю — вдруг она угадала следующую его мысль? Вдруг ей подумалось то же самое: что верхний бакен — самоотводящийся и «матка» не смогла его уволочь за собой? Могла только сорвать с главного сторожка, а свальным течением бакен откинуло бы на длину страхового троса в шиверу? На тридцать метров левее фарватера. И если бы рулевой держал на бакен, то…

— «Ласточка» же прошла после аварии, и — ничего… — начал было он и опять с тревогой взглянул на девушку. Но та не сказала своего «конечно». И Генка понял: не сказала, потому что Петр Шкурихин утверждал, будто именно верхний красный бакен, именно самоотводящийся, который чаще всего задевают «матки», и именно перед проходом «Ласточки» он затащил на место! Эля не забыла этого. И он, Генка, тоже не забыл, но хотел забыть…

Сзади заскрипела под тяжелыми шагами галька. Петр Шкурихин, согнувшись почти под прямым углом, тащил на спине обернутого мешковиной осетра. Тонкий длинноперый хвост рыбы бил его по ногам.

— Петро, ты… — нерешительно окликнул Генка, прибавляя шаг, чтобы не отстать от Шкурихина. — Ты прости, слышишь? Я же не знал, что ты… выручил меня… А, Петро?

— Плевал я — тебя выручать, — презрительно бросил Петр. — Не люблю лишних разговоров с начальством. Понял? И ты лучше заткнись.

— Простишь?

— Иди ты…

И Генка послушно стал отставать, словно не Петр, а он тащил на спине тяжесть.

14

Молчание Эли он принял как осуждение. Даже когда девушка, поравнявшись, взяла его за руку и, жалобно, боязливо взглянув, опустила глаза.

— Понимаешь, — сказал он, — как получилось? Человек меня выручил, а я… Понимаешь?

Эля молчала.

Значит, не понимает? Но тогда не умеет или не хочет понять? Не хочет, наверное, потому что — Петр! Браконьер! Подлец, пытавшийся вместо себя подвести под штраф Костю Худоногова! Но ведь это он, он же выручил теперь Генку Дьяконова, который с ним расплевался!.. Да, выручил! Пусть даже не ради выручки, а чтобы не было «лишних разговоров с начальством». Чтобы заодно с Генкой не намылили холку всем рабочим поста, и Петру тоже. Пусть так. Но ведь выручил-то Петр все-таки Генку!

— Понимаешь, Эля, если бы Мыльников узнал, что я тогда не проверил обстановку как положено… В общем… он бы… показал мне Москву!

Девушка махнула длинными ресницами, и Генка увидел, что в глазах ее стоят слезы: испугалась, что Петр передумает, доложит Мыльникову.